К западу от заката - Стюарт О’Нэн

Хотя по происхождению Шейла была еврейкой, Рождество миссис Джиллам приняла с пылкой радостью неофита и не могла обойтись без елки. В Сент-Поле Скотт запрыгнул бы в машину и покатил за город, где какой-нибудь фермер, потягивающий горячий шоколад у костра, вручил бы ему пилу и указал на лес обыкновенных и голубых елочек, припорошенных снегом. Здесь же они отправились к рынку подержанных машин на бульваре Пико и под доносившийся из громкоговорителя лай рождественских гимнов выбрали чахлое деревце из ряда таких же, выстроившихся за решеткой, как заключенные. Продавец взял с них еще и пятьдесят центов за мешковину и привязывание покупки на крышу «Форда». Когда Скотт затормозил перед светофором на бульваре Оушен, путы не выдержали, и ель полетела вперед, как торпеда или гроб, приготовленный к погребению в море. Положение спас какой-то работяга из Оклахомы, у которого в мешках с пожитками, свисающих со старого «фордика», нашелся моток бельевых веревок. Еще в первую минуту Скотта прошиб холодный пот, а затем охватило негодование по поводу и самого дерева, и того, зачем вообще оно нужно. Когда до дома наконец добрались, Шейла захотела установить елку не внутри, у камина, а во дворике перед окном, выходящим на океан. Судя по всему, она и раньше так делала.

На пляже отыскали подходящую морскую звезду. Скотт вытянулся на цыпочках, надевая ее на макушку.

– И все? – спросил он.

– Пока да. Лучше не бывает, правда?

Праздничная вечеринка «Метро» приводила в недоумение: целый день длились гулянья, оплаченные студийными боссами-евреями, которые сами на празднование демонстративно не пришли.

– Луис Майер больше всех любит центральную аллею, – пояснила Дотти.

– Следовательно, – продолжил Алан, – он любит и Рождество.

– Я вот люблю Рождество, но центральную аллею терпеть не могу.

– И Майера!

– Майера тоже. – И они чокнулись бокалами.

Несмотря на продление контракта, Скотт держался подальше от общего праздника и больше обычного чувствовал себя чужим. На день все условности были отброшены; звезды, плотники, секретарши ходили вместе, а столовая превратилась в площадку для танцев. В кинопроекционных, где обычно совещались по самым важным вопросам продюсеры, крутили откровенные фильмы из чьей-то личной коллекции под улюлюканье стоявших с бокалами зрителей, разгоряченных пуншем. Парочки прятались по лестничным пролетам и запирались в кабинетах, откуда потом доносились недвусмысленные стоны.

Лифт «Железного легкого» провонял марихуаной. На выходе Скотт видел, как Оппи усадили верхом на льва, сторожившего парадную лестницу. Скотт предложил подбросить его до дома, но тот отказался.

– Вечер только начинается! Слушай, не одолжишь пятерку старому другу? Я что-то поиздержался.

Скотт знал, что делать этого не стоит, однако денег все же дал.

Уезжая, он чувствовал сомнение, а не облегчение и жалел, что не остался. Что бы ни происходило, на Рождество они со Скотти всегда приезжали к Зельде, даже если праздничный обед проходил в больничной столовой. Вырулив под слепящим солнцем из города на прибрежное шоссе, Скотт был уверен, что совершает ошибку.

Шейла встретила его в фартуке, с волосами, собранными под повязку. Она пекла тыквенный пирог, и весь дом наполнился теплым благоуханием. Все было вычищено, в вазах стояли цветы, и Скотт пожалел, что не догадался купить ей розы. Он предложил сходить на следующий день в ресторан, но Шейла показала полный холодильник. Все, что нужно, у нее уже было.

Перед ужином оба переоделись в свитера и пошли полюбоваться закатом. Взявшись за руки, они прогулялись мимо рыбацких домиков с закрытыми ставнями окнами и запертых ворот. В небе цвета хереса парили чайки. Шейла была рада тому, что больше на пляже никого не было, словно так и задумывала.

– Посмотрим, надолго ли, – сказала она: завтра уже наступал сочельник.

Дома их ждали телячьи котлетки, поджаренный с луком картофель и зеленая фасоль с молотым миндалем. Уже только по этому Скотт понял, что Шейла – повар более искушенный, чем Зельда, хотя особой сложностью блюда и не отличались. Его больше тронуло, как тщательно она готовилась к ужину. Шейла колдовала над ним полдня. Когда с едой было покончено, Скотт вымыл посуду, как примерный муж. Солнце давно село, повеяло прохладой; он затопил камин, и оба устроились с книгами на диванчике – настоящая семейная идиллия. Поленья шипели и потрескивали, иногда выстреливая искрами. Скотт слушал тишину, нарушаемую набегающей волной или случайной машиной на шоссе.

Пирог оказался уже лишним. К девяти глаза Скотта слипались. Шейла указала ему на спальню, и после ледяной ванны они запрыгнули в постель, прижавшись друг к другу, чтобы согреться под одеялами.

Утром Скотт удивился тому, как хорошо спал. Море было спокойным, а погода такой ясной, что можно было различить греческий флаг на судне, направлявшемся в порт. И ни души на пляже. Они бродили по нему вдвоем, наловили ведро крабов и плоских морских ежей для елки, а из водорослей сделали гирлянды. Шейла надела свитер Скотта, который был ей слишком велик, кружилась вокруг него, как ребенок, легонько ударяя пустыми рукавами, смеясь и заставляя гоняться за ней. Он ее поймал, поцеловал, снова взял за руку, и они пошли дальше. Та же тишина царила и сегодня; вода сверкала, солнце било в глаза, и на мгновение Скотт, без обуви шлепающий за Шейлой по песку, подумал, что сама судьба привела их плескаться на этот позолоченный пляж. Два странника, бегущие от прошлого. Он легко мог представить, будто они живут, потерпев кораблекрушение, на собственном необитаемом острове. Пустая, эгоистичная мечта – отделаться от всего мира. Кем бы ни была Шейла, Скотт мечтал о ней, о том, чтобы не кончались безмятежные дни, и эта новая жизнь – немыслимо! – была его.

Шейла понимала, что, как только завершится работа над сценарием, Скотту придется уехать на восток. После проведенного вместе Рождества расставаться было труднее. Оба решили: будь что будет, а потому не обсуждали предстоящую поездку, разве что ее даты. Казалось, Шейла относилась к предстоящему путешествию с пониманием: неприятная обязанность, которая займет две недели. Но когда Манк наконец дал добро, все равно расстроилась. Скотт мог только посочувствовать. Вечером накануне отъезда они прощались так, будто он уходил на войну. Скотт вернулся в «Сады» и спал в одиночестве, а наутро поехал в аэропорт. Летать он не любил: от шума и вибрации начинала болеть голова, но, как и перед любой встречей с чем-то новым, его охватил трепет перед неизведанным. Скотта поражала эта пропасть – заходишь в одном месте, а через несколько часов неподвижного сидения выходишь за тысячи миль от него. Истинно американский способ перемещения, даже в большей степени, чем путешествия на машине. Он заключается в том, чтобы не просто быстро преодолевать большие расстояния, но и не утруждать себя житейским опытом, который дает поездка. Не нужно следить за тем, как за окном сменяют друг друга целые штаты; главное, чтобы дорогая хитроумная техника доставила до места назначения. Бывает, конечно, что и не доставляет. На эти мысли наводили болтанки и инстинктивный страх Скотта перед полетами. Ему даже нравилась идея авиакатастрофы – а редкостью они не были – в качестве развязки сюжета. Подобно Икару, воображаемый продюсер осмелится тягаться с солнцем и, как и все до него, рухнет вниз. Силы, ополчившиеся против него, будут ничтожны сами по себе, но имя им – легион. В этом вся трагедия Голливуда. Персонаж Скотта, как Тальберг, окажется последним львом – затравленным и загнанным собаками.