К западу от заката - Стюарт О’Нэн

Ее действительно представили ко двору, фотография была настоящей, но позже, после «превращения». До театра Лили успела поработать белошвейкой, официанткой, сборщицей на фабрике адресовальных машин, горничной в приморском отеле в курортном Брайтоне и, наконец, продавщицей в галантерейном магазине, где ею заинтересовалась одна танцовщица, которая, получив причитающийся процент, представила Лили человеку, впоследствии ставшему ее агентом. Чтобы подняться от танцовщицы до актрисы, она стала брать уроки правильной речи, как делают девушки, желающие наняться в гувернантки.

И это сработало. Шейла стала получать роли второго плана и привлекать к себе все больше внимания, правда, часто нежелательного. Помощники режиссеров разглядели в ней перспективу. Теперь она знала, как правильно себя вести.

Успех пришел, когда она сыграла в фарсе «Превратности судьбы» наивную молоденькую учительницу музыки, приглашенную в богатый дом, где, опьяненная силой искусства, обольстила ученика. Роль была не совсем пристойной, приходилось даже показывать легкий стриптиз под венгерскую рапсодию Листа № 3. Каждый вечер, выходя на поклон, Шейла удивлялась, что ей и свистели, и несли букеты.

Она замелькала в рецензиях. Газеты печатали ее лучшие фотографии, а они привлекали завидных лондонских холостяков и ничуть не меньше – женатых мужчин, среди которых оказался даже один судья. Наследники больших магазинов и корабельных магнатов выстраивались за кулисами в очередь, чтобы пригласить ее в лучшие рестораны, преподнести розы и бриллианты. Донегалл был не первым аристократом, которого она отвергла. Предложение ей делали не реже раза в неделю. Жизнь редко бывала к ней добра, и Шейле нравилось приезжать к ресторану на «Роллс-Ройсе» и заказывать фазана с бокалом вина. Удача казалась смешной, невозможной. И Шейла относилась к ней как ко сну, который непременно должен был закончиться, вернув все на круги своя.

Несмотря на высокое положение в обществе, не все поклонники вели себя как джентльмены. В местах, где Лили провела детство, взрослеть приходилось быстро, и ей случалось давать отпор хамам, однако некоторые воздыхатели были пугающе настойчивы и приходили в ярость, когда девушка отстаивала свою честь. Однажды ее просто выбросили на обочину, как какую-нибудь шлюху. А в другой раз пришлось даже укусить лорда, отказывавшегося убрать руки от ее груди.

Большинство же просто хотели появиться в ее обществе, красота юной актрисы льстила их тщеславию. Когда «Превратности судьбы» сошли со сцены и газетчики нашли себе новую любимицу, страсти улеглись. Она подписала контракт на новую пикантную роль, уже с гонораром побольше, но в последнюю минуту спонсоры не дали денег на спектакль, и подготовку свернули. Провалилась и следующая пьеса. Шейла была права: слава прошла быстро. Именно тогда, после дневного спектакля перед полупустым залом, она познакомилась с майором Джоном Джилламом.

Он годился ей в отцы. Лихой герой войны, раненный в битве при Чанакалле, высокий брюнет с тонкими усиками и едва заметной хромотой. В отличие от других поклонников, он не пытался ее соблазнить. Шейла не стала рассказывать об ухаживаниях, упомянув только, что он был тактичным и милым, и, как и боялся Скотт, быстро перешла к свадьбе.

Джиллам происходил из благородной военной династии, среди его предков были генералы из первого выпуска Королевского военного училища в Сандхерсте. Ранения положили конец его карьере, он стал зависим от морфина и семейного состояния. И то и другое бедолагу испортило и лишило мужеской силы. Он нередко ударялся в авантюры, и его надували. Джиллам не мог быть ей мужем в полном смысле, и их брак только именовался союзом. Однако он представил избранницу ко двору, назвав образцом английской женственности, и сам предлагал встречаться с другими мужчинами, от чего молодая жена из принципа отказывалась. Но ей было восемнадцать, и жизнь в театре диктовала свои правила. Это сейчас она понимала, как плохо они тогда обошлись друг с другом[88].

Историю своей жизни она рассказывала в постели, в темноте, положив голову на грудь Скотту, одновременно раскаиваясь и не веря самой себе. Разве могло это диккенсовское прошлое быть ее? Скотт был первым, кому она поведала правду. В том числе и поэтому она разорвала отношения с Донегаллом – боялась, что ее раскроют. Скотт лежал не в силах пошевелиться, пытаясь совладать с обрушившимися на него откровениями, обдумывая, можно ли им верить. Он чувствовал себя преданным и избранным сразу. Понятно, почему она скрывала прошлое ото всех, но почему – от него?

– Ты, должно быть, презираешь меня?

– Вовсе нет.

Скотт сказал, что все понимает. Он и сам с детства привык скрывать настоящее положение дел в семье. Борьба Шейлы за место под солнцем напомнила ему утренние уроки мисс Ван Арнум по субботам и издевки одноклассников в Ньюмане, знавших, что он учится на стипендию школы. Ее рассказ мог бы быть описанием и его жизни. Скотт помнил первый головокружительный успех, когда весь мир рукоплескал ему, мечтательному эгоисту, а он верил, что так будет всегда. Он уверял, что ее прошлый брак для него не имеет значения; прошлое есть прошлое, нечего его ворошить. Шейла плакала, но с облегчением. Все выходные они цеплялись друг за друга, как выжившие в страшной внезапной катастрофе, не выходили из дома, занимались любовью отчаянно и даже смущенно и поверяли друг другу маленькие, не столь серьезные тайны, над которыми можно было и посмеяться. Только по дороге на работу в понедельник Скотт почувствовал пустоту внутри, будто их отношения себя исчерпали.

День выдался пасмурный, и в кабинете, как и во всем здании, было холодно. В очередной раз он без особого основания принялся переделывать диалог Парамора, вставал из-за стола, мерил шагами комнату, застывал у окна, тер шею, выискивая во двориках и на крыльцах Мистера Иту. На уличных фонарях развесили серебряные колокольчики и золотые звезды из проволоки и мишуры. Скотт попытался представить бульвар и трамвайные пути припорошенными снегом, как было бы в Сент-Поле, но вместо этого перед его внутренним взором возникла юная Шейла на сцене. В платье с открытыми плечами она стояла в луче софита, а из темноты зрительного зала на нее смотрели одни только мужчины… Скотт сердито отогнал видение и придвинул кресло к вентиляции.

На улице слепая прокладывала себе дорогу к магазину длинной белой палочкой, когда ручка входной двери Скотта задергалась. Замок он предусмотрительно запер.

– Открой!

Это был Манкевич. Раньше он никогда еще не сходил с четвертого этажа, поэтому визит сулил плохие новости.

Манк хмурился, будто раздосадованный тем, что его заставили ждать. Он был такого же крупного телосложения, как Эрнест, и говорил с той же не терпящей возражений уверенностью, только душевности в нем было больше.

Дешевые сигары и потертые башмаки делали его похожим на хозяина бродячего цирка.