Гордая американка - Жюльетта Бенцони

Действуя так, словно их в действительности поджидала королева, Жан взял свою трепещущую спутницу за руку и повел ее вдоль маленького пруда, по глади которого скользили большие лебеди, похожие на участников бала. На ходу Фонсом продолжал свои заклинания; его пылкий голос звучал в ее ушах самой сладостной музыкой. Никогда еще Александра не испытывала такого трепета, какой охватил ее сейчас.

Оказавшись у старой замшелой скамьи, он усадил ее, сам же остался стоять, не выпуская, впрочем, ее руки.

– Она сидела здесь в тот день, когда принимала Ферзена, который, стремясь понравиться ей, облачился в сверкающий мундир шведского офицера. Тогда и зародилась их любовь. Совсем еще молодая королева впервые познала сердечное волнение.

– Что они говорили друг другу?

– Как знать? Но, думаю, он упал перед ней на колени… – Эти слова Жан произнес шепотом. Он тоже опустился на одно колено. – Видимо, это позволило ему облобызать ее чудесную ручку, которую он захватил; он, наверное, шептал слова, которые так и просились сорваться с его языка…

– Слова?.. Какие слова?.. – лепетала теряющая над собой контроль молодая женщина.

– Какая женщина не догадается, что это были за слова? Ведь они так просты! Достаточно дать волю сердцу, просто произнести «я люблю вас»… Уже много дней, много ночей – особенно ночей! – ваш образ не выходит у меня из головы, горяча мою кровь! Когда вы далеко от меня, я все время представляю себе вас и мечтаю о том, как смогу, наконец, заключить вас в объятия, заставить вас закрыть глаза, упиваясь моими поцелуями, а потом завладеть вашими губами… Если бы я осмелился приложить ладонь туда, где бьется ваше сердце, то наверняка услышал бы, что оно колотится так же учащенно, как мое…

Мало-помалу его руки завладели ее руками и притянули ее вплотную к нему. Она почувствовала на щеке его дыхание, как в тот вечер, когда она его оттолкнула, только на сей раз у нее не хватило на это смелости. Возможно, дело было в магии места, в мастерстве, с каким он нарисовал перед ней воображаемую картину, в невыносимой пылкости его умоляющего голоса… Она позволила ему приподнять ее со скамьи, прижать к своей груди, склониться к ее рту, легонько прикоснуться губами к ее губам, неторопливо впиться в них. Она чувствовала, что лишается последних сил, что уже не способна даже пошевелиться, что ее охватывает сладостное изнеможение, желание растаять под его ласками… Это было одновременно страшно и невыносимо хорошо, и поцелуй, сначала просто затянувшийся, а потом ставший нескончаемым, окончательно опьянил ее. Но тут Фонсом, не сумев сдержаться, допустил оплошность: не отрываясь от ее губ, он уверенно, но при этом бесконечно ласково положил ладонь на молодую грудь, под которой трепетало обезумевшее сердечко.

Реакция последовала незамедлительно. Мгновенно опомнившись, миссис Каррингтон оттолкнула наглеца с такой силой, что он отлетел в противоположный конец скамьи, откуда и свалился, потеряв остатки грации. Тут же вскочив, он оказался лицом к лицу с разгневанной мегерой:

– How dare you? Как вы смеете? Вы… вы…

Не найдя определения, которое вместило бы всю силу ее негодования, она какое-то время стояла перед ним, красная от гнева, задыхаясь в безжалостно сдавившем ее корсете, и размахивала зонтиком; потом, окончательно выйдя из себя, она огрела его этим оружием по голове, вскричав:

– Не желаю больше… вас видеть! Слышите? Никогда! Кстати, уже завтра… я уезжаю… к тетке!

Развернувшись на тоненьких каблучках своих шелковых туфелек, она пустилась от него прочь бегом, с максимальной скоростью, какую ей позволили развить узкое платье и кружевные юбки.

Даже если бы это было вопросом жизни и смерти, Александра не сумела бы вспомнить, как она добралась до «Ритца». Ей, правда, смутно помнилось, что отчаянное бегство привело ее в «Трианон-Палас», где, отказавшись от чашки чая, предложенной метрдотелем, заметившим, в каком состоянии она находится, она залезла в роскошный экипаж, оказавшийся на месте, и еще не успела прийти в себя, как оказалась в отеле.

Она пересекла вестибюль торопливой механической походкой, не обращая внимания на приветствия знакомых и цветистый комплимент самого Марселя Пруста, великого романиста; заметив Оливье Дабеска, шествовавшего в вишневый салон, она буквально накинулась на него, требуя зарезервировать за ней место до Канн в спальном вагоне в ближайшем Средиземноморском экспрессе.

– Только завтра, мадам, – был ответ. – Сегодня уже поздно. – Распорядитель был с ней ласков, ибо состояние красавицы клиентки весьма удивило его. – Должен ли я заключить из этого, что вы покидаете наш отель?

– Да… Нет… Не совсем. Я оставляю апартаменты за нами, но мне придется уехать к тете… – Хорошо, мадам. Следует ли заказать вам номер на побережье?

– Разумеется! Не стану же я ночевать под мостами! Только я запамятовала, где остановилась мисс Форбс…

– В «Отель дю Парк». Сейчас же займусь этим. Простите за бестактность, но, может быть, для вас следует вызвать врача?

Александра окинула любезнейшего Оливье таким гневным взглядом, словно он сказал какую-то нелепость.

– Врача? При чем тут врач? Я отлично себя чувствую.

– Тогда, быть может, чашечку чая?

– Чего это вам всем так хочется напоить меня чаем? Я бы предпочла коньяк…

Оставив короля метрдотелей приросшим к месту, миссис Каррингтон двинулась к лифтам шагом богини, сошедшей с Олимпа, не догадываясь, как она выглядит в своих запыленных туфельках и пастушьей шляпке, которая, не удерживаемая более булавками, подпрыгивала у нее на голове в такт шагам. В эту минуту она ненавидела Париж и все, что с ним связано, более того, она ненавидела весь мир и почти что сожалела, что не может, не мешкая, отплыть назад в Соединенные Штаты. Конечно, она не могла позволить тетушке Эмити самостоятельно предаваться ее безумным начинаниям, тем более, что та попала во власть Риво, который, в свете ее нового опыта, казался ей чрезвычайно подозрительным субъектом.

Оказавшись у себя в номере, она рухнула лицом вниз на постель и разразилась бурными рыданиями. Это были слезы гнева, к которым добавлялся стыд за ту сладострастную дрожь, которая сотрясала ее, когда она находилась в объятиях Фонсома. Ее тело предало ее, хотя всего лишь на короткое мгновение, и она замирала от ужаса, представляя себе, что могло бы произойти, если бы она позволила этому совратителю дальнейшие вольности… Впрочем, она предусмотрительно избежала мыслей о предосудительном наслаждении, которое могла бы при этом испытать.

Наплакавшись вволю, она встала и прошла в ванную, где зеркала явили ей настолько плачевное зрелище, что она от неожиданности вскрикнула: шляпка сидела у нее на голове набекрень, длинные пряди свисали на опухшее лицо, а чудесное платьице, недавно свежее, как весеннее утро, превратилось в тряпку. Она сорвала с себя все это, бросила в угол и, умывшись холодной водой, стала энергично расчесывать волосы. Затем, завернувшись в просторный шелковый пеньюар, белый, как снег, она вернулась в гостиную, где чья-то заботливая рука уже оставила на столике рюмку коньяку. Рядом стояла хрустальная ваза с бледными розами, к которым прилагалась записка.