Гордая американка - Жюльетта Бенцони

– Значит, – молвила она без излишнего нажима, – вы не поедете со мной наслаждаться ароматом мирта и эвкалипта…

– А как долго вы собираетесь отсутствовать?

– Думаю, не больше двух недель.

– Что ж, в добрый путь! Когда отъезд?

– Завтра к вечеру, Средиземноморским экспрессом, слывущим наряду с Восточным экспрессом самым приятным поездом в целом мире.

– Кто это вам сказал? Месье Риво? – спросила Александра с легкой иронией.

– Он самый. Будучи горным инженером, он немало поездил по свету, но до сих пор не утратил вкуса к путешествиям.

– Просто ему не довелось путешествовать по нашим просторам, иначе он знал бы, что лучшие поезда в мире – наши, – заметила молодая американка, еще не лишившаяся своего шовинизма.

Ненавидя прощания на вокзальной платформе, где «с обеих сторон вагонной подножки несутся самые убогие речи, так как ни отъезжающие, ни провожающие не знают, что бы еще сказать», тетушка Эмити отбыла, как и обещала, на следующий день. Им с Александрой не пришлось пообедать напоследок вместе, поскольку племянницу пригласила на дамский бридж Долли д'Ориньяк. Миссис Каррингтон очень любила такие женские сборища, где благодаря отсутствию мужчин никто не ломается и не строит глазок. Здесь можно было просто пообщаться в свое удовольствие.

И все же Александра была рассеянна, играла плохо и была вынуждена просить извинения у партнерш, чего терпеть не могла делать.

– Вас расстроил отъезд мисс Форбс? – мягко осведомилась Долли.

– Нет, вовсе не это. К тому же отсутствие ее продлится недолго. Наверное, просто разыгралась мигрень.

Ей было бы нелегко признаться, что все мысли ее были на предстоящем вечере, устраиваемом божественной графиней Греффель в салоне на улице Астор в честь певицы Лины Кавальери; она все гадала, будет ли там Фонсом. Она была слишком честна сама с собой, чтобы не признаться, что сознательно оскорбила его, однако и его реакция была для нее непереносима: у него была сугубо индивидуальная манера смешивать комплименты и весьма неприятные замечания. Александра набралась решимости излечить его от этой мании.

Умея, как никто, готовиться к бою, она нарядилась на славу, уделив этому занятию немало времени: на ней было сказочное платье из расшитого позолотой белого атласа, в волосах – диадема из крохотных золотых листочков с жемчужинами, на груди – ожерелье одной с диадемой работы. В зеркале отразилась фигурка из Кватроченто, которую с радостью изобразил бы сам Боттичелли. Именно так оценили ее усилия Гаэтано Орсеоло и Робер де Монтескью, которых она встретила в просторном вестибюле особняка Греффелей; впрочем, это ей почти не помогло: вокруг нее так и вились мужчины, она вела манерные разговоры, но сама слушала знаменитую певицу только вполуха, все время надеясь увидеть знакомый силуэт – как оказалось, тщетно.

Вернувшись в «Ритц», она почувствовала небывалую усталость, но объяснила это жарой, которую устроили в только что покинутом ею особняке, желая создать комфортабельные условия для кавалеров и дам. На самом деле существовало иное объяснение: вид опустевшей комнаты тети Эмити навеял на нее печаль, и она пожалела, что не уехала с ней. Впрочем, это настроение быстро прошло. Она была не из тех женщин, которые способны подолгу оплакивать свои неудачи.

– Я нахожусь здесь для того, чтобы развлекаться, – вслух напомнила она себе, начав снимать украшения, – и я не позволю этому болвану с претензиями испортить мне все удовольствие. Слава Богу, не он один за мной ухаживает.

И действительно, в тот вечер особый интерес к ней проявил принц Саган. Он говорил ей такие продуманные и льстящие ее самолюбию комплименты, что она перевела дух после сомнительной галантности Фонсома. Пока не прибудет Джонатан, она постарается сполна воспользоваться появлением нового кавалера. Приняв столь мудрое решение и успокоительное, она отошла ко сну.

Утро она встретила, полная жизненных сил и оптимизма. Первым делом она решила побывать в ранее облюбованной антикварной лавке на набережной Вольтера, чтобы полюбоваться на древний клавесин, о котором ей прожужжали все уши. Ей уже давно хотелось приобрести что-нибудь из старинной мебели, без которой салон не салон. Сев в экипаж, она приказала отвезти ее по названному ей адресу.

Инструмент, покрытый нежно-желтым лаком, обворожил ее. Александра тут же сообразила, куда можно будет его поставить. Звук его напоминал дребезжащий стариковский говорок, словно доносящийся сквозь толщу веков. Сам антиквар был под стать своему товару: пожилой и элегантный, полный достоинства. Понимая, что имеет дело с серьезной покупательницей, он не пытался навязать ей покупку – напротив, он принял отстраненный вид и принялся перечислять недостатки клавесина, причем делал это так добросовестно, что миссис Каррингтон не удержалась от замечания:

– Можно подумать, что вам совсем не хочется мне его продать!

– Отчасти это верно, мадам. Прошу прощения, но вы, кажется, американка?

– Да, американка. Разве это недостаток?

– Никоим образом! Как бы мне хотелось, чтобы остальные ваши соотечественники походили на вас! Но, видите ли, этот инструмент стоял раньше во дворце Монтрей, что вблизи Версаля, и принадлежал мадам Елизавете, сестре нашего бедного Людовика Шестнадцатого. Так что, сами понимаете, вообразить, что он покинет нашу страну и окажется так далеко…

– У вас короткая память, дорогой Кутюрье! Разве вы забыли, что уже продали этот клавесин – мне? Так что вторично продать его у вас не получится, даже самой хорошенькой из всех женщин на свете.

Александра повернулась и узнала того, кто вмешался в их разговор: этого худого розовощекого блондина, упакованного в пиджак, как в камзол, красивого, как высокомерный небожитель, и горделивого, как палладии, звали Бонифаций де Кастеллан. Он направлялся к ней, приветствуя ее так, как приветствовал коронованных особ в своем легендарном розовом дворце на авеню де Буа.

– Ваш покорный слуга, миссис Каррингтон! Считал бы нашу встречу даром небес, если бы не был вынужден воспрепятствовать осуществлению вашего желания. Можете мне поверить: я необыкновенно удручен!

– Раз так, то уступите инструмент мне! – предложила покупательница.

– Вы попали в самое мое больное место! Для вас это просто инструмент, тогда как для меня это – душа несчастной принцессы, заключенная в оболочку старого клавесина. Не думаю, чтобы мадам Елизавете понравился переезд в Нью-Йорк. Как бы то ни было, говорить об этом поздно: я прибыл для того, чтобы расплатиться.

– Господин граф, – подал голос антиквар, который не был так уверен в правоте Кастеллана, – по-моему, здесь происходит недоразумение, и…

Ответ «Бони» прозвучал, как удар бича:

– Недоразумение, говорите вы? А мне казалось, что мы с вами уже давно говорим на одном языке! Неужели у вас действительно такая короткая память? Я предназначаю этот клавесин для музыкального салона в моем дворце Марэ.