Перекресток зимы и лета - Елизавета Дворецкая

К воротам вела широкая, хорошо утоптанная дорога. Громобой поднялся по склону и постучал рукоятью меча в окованную железом створку. Стук его гулко раскатился внутри и ушел куда-то вглубь. Громобой подождал: ответом была тишина. Позади ворот не было слышно ни единого звука, никакого движения. И в городе, и у подножия горы вокруг него было совершенно тихо. Ушли куда-то бури, стихли свист и вой ветров. Тишина была такая, словно заложило уши. Казалось, идти некуда, впереди пустота. Громобой вспомнил богиню Ладу, указавшую ему на этот город. Там, за воротами, было что-то такое, до чего он непременно должен дойти. То, за чем он пришел сюда через ворота Храм-Озера.

– Открывай! – сказал позади него нежный женский голос.

Обернувшись, Громобой снова увидел Ладу. Она стояла на склоне горы, еще мокром после гибели велетов, но возле ее подола из земли уже пробивалась зеленая травка, словно торопясь вырасти, пока место согрето присутствием богини. От ее лица и волос исходил слабый свет, тот же, что томился где-то внутри городских стен.

– Открой ворота! – Лада ободряюще кивнула Громобою и улыбнулась. – Гроза отгремела, тучи рассеяны. Дорога тебе открыта, сын Грома. Иди.

Громобой взялся за огромное бронзовое кольцо на створке ворот и потянул: высокая створка подалась неожиданно легко и поехала на него. Посторонившись, Громобой отвел створку назад. Изнутри лилось мягкое сияние, и видно было, насколько сам воздух внутри города светлее того, что снаружи. Удивленный Громобой вопросительно обернулся к Ладе.

– Там кольцо Небесного Огня! – пояснила она. – Оттого и свет, оттого и тепло. Потому и стремятся туда велеты каждую зиму, затем Перун Громовик их каждую весну прочь гонит, чтобы свет на волю выпустить из-за стен. Иди! Освободи солнце красное!

Громобой шагнул за ворота. Он ожидал увидеть терем красного золота, что «на семидесяти столбах стоит, а на каждом на столбе по жемчужинке горит» – что-нибудь в этом роде. И удивился, увидев перед собой самый обычный пустырь, на который выходило концами несколько посадских улиц. Вспомнился городок Велишин – тот самый, куда он вошел как-то под вечер, пройдя Встрешникову засеку. Тот город, где он впервые увидел Даровану… И сейчас она где-то здесь! Вдруг у него возникло убеждение, что он найдет в этом городе Даровану; и увидеть ее захотелось с такой нетерпеливой силой, что Громобой торопливо сделал несколько шагов за ворота.

Перед ним были тыны, крыши, ворота. В кощунах поется:

Как в самом-то дворе три терема стоят:

В первом тереме – светел месяц,

В другом-то тереме – красно солнышко,

В третьем тереме – часты звездочки.

Может, оно и так, но все же дворы тут были как везде, только здесь было светлее: едва уловимый свет лился вроде бы ниоткуда, но заполнял собой весь воздух. Видно, до красна солнышка тут и впрямь недалеко… Даже глиняные горшки и корчаги, висевшие на кольях тынов, казались как-то по-особому красивыми.

Под ближайшим тыном стояли двое: мужчина средних лет, с бородой и с топором в руке, и молоденькая девушка в красиво вышитой рубахе. Вспомнились кузнец Досужа и его дочь Добруша, первые его знакомцы в городе Велишине, даже какое-то сходство в лицах промелькнуло. Громобой хотел обратиться к ним, но осекся: оба стояли застыв, не шевелясь, даже не дыша. Их глаза были обращены друг к другу, рты приоткрыты, но слова почему-то беззвучно замерли на губах.

Не понимая, что это значит, Громобой огляделся. На улицах царила неподвижность, потому они и показались поначалу пустыми, но нет – везде был народ! Женщина шла мимо тына с ведрами на коромысле – то есть не шла, а стояла, застыв, подняв ногу и не делая шага. Два старика с посохами стояли у открытых ворот, приподняв руки и открыв рты – как есть толкуют о «нынешних беспорядках», только почему-то губы не двигаются и голоса не вылетают из груди. На углу две девушки лет по семнадцати, обе с лентами в косах, с ожерельями из разноцветных бус с серебряными подвесками, крепко держат друг друга за локти, склоняются друг к дружке головами, смеются, косясь на стоящего перед ними кудрявого парня, а он вскинул руку к затылку, запустил пальцы в волосы и открыл рот, уже придумав, что отвечать на насмешки – и тоже ни звука, ни движения. Все лица казались смутно знакомыми, но Громобой не мог сообразить, где он видел стариков или девушек: то ли дома, в Прямичеве, то ли в Велишине, то ли в Глиногоре, то ли в одном из бесчисленных городков и огнищ на его длинном-длинном пути.

Ошеломленно разглядывая застывших стрибожинцев, Громобой стоял посреди пустыря, и вдруг ему стало жутко, что он сам застынет вот так, ни живой ни мертвый, среди этого дивного спящего города. А потом ему стало даже досадно: для того, что ли, он громил велетов? Он их разбудить и пришел!

– Эй, дед! – окликнул он стариков у ворот.

Голос его гулко разнесся по всему пустырю, по окрестным улицам, отдался многократным отзвуком. И ничего в ответ. Как стояли, так и стоят. Громобой шагнул к старикам, потом увидел возле себя молодую женщину, протянувшую руки к мальчонке лет трех. Мальчонка, в одной серенькой рубашке, как видно, убежал от чего-то такого, чего не хотел делать, и вся его маленькая, неподвижно бегущая фигурка была полна ликованья внезапно обретенной воли: ручки подняты, на личике застывший смех. Громобой посмотрел на мальчонку, потом протянул руку и коснулся плеча матери.

– Проснись, красавица, убежит ведь твой орел! – позвал он.

Плечо женщины было прохладным, но не холодным, – как ствол живого дерева в тени.

И едва лишь он к ней прикоснулся, как по ее телу пробежала дрожь, она качнулась, и во взгляде ее, направленном мимо Громобоя, вдруг заблестела живая искра. Дернув головой, как при внезапном испуге, она глянула на Громобоя, ахнула, потом сошла с места и схватила мальчика в объятия. Тот мгновенно забил ручками и ножками, пытаясь освободиться, раздался заливистый звонкий, со взвизгиваниями, смех – и женщина понесла ребенка в дом.

Громобой коснулся старика – тот дрогнул, опустил руку с посохом и толкнул своего седобородого товарища.

– …примечал: как спать все ляжем, тут в ворота стук да стук! – пришепетывающий голос заговорил с полуслова, как будто и не прерывался. – Ну, думаю, вызывает. Ну, девка моя, вижу, лезет с полатей да во двор! Ну, думаю, ясно, к чему дело едет! А сам будто не вижу…

На Громобоя они даже не глянули, а он торопливо шагнул дальше, тронул женщину с ведрами, потом старуху с лукошком, потом дошел до двух смеющихся девушек – и смех их, стоявший в чертах румяных лиц, прорвался на волю. Громобой зашагал вверх по улице, толкая и трогая всех подряд – и все на его пути ожило, зашевелилось, заговорило.

Оживленный гул разливался позади него, как река, зашумели шаги, захлопали двери, заскрипели ворота. Впереди него стояла прежняя мертвенная тишина, но он шел по улицам все дальше, и улицы начинали шевелиться. Сколько же здесь людей! Никогда бы ему не успеть коснуться каждого, но этого и не требовалось: оживали даже те, кого он не касался, а лишь проходил мимо. Стоило ему ступить на угол очередной улицы, как даже в дальнем ее конце вспыхивала жизнь, вскинутый топор падал на чурбак, колодезный ворот со скрипом начинал вращаться, из открытых ртов вылетали недоговоренные слова.