Фокус - Артур Миллер

Итак, сильно огорчившись, как бывает, когда человек должен показать неповиновение, он прошел много лачуг и брал портреты короля везде, где их находил, а взамен давал крестьянам свои товары до тех пор, пока его телега не опустела, а в кошельке лежало больше миллиона крон. Затем он забрался на телегу, уселся и поехал из имения. По пути он никого не встретил и приехал домой целым и невредимым.

Наступила ночь. Он поужинал, прочитал особенные длинные молитвы и улегся спать. Вокруг него спали его дети, а рядом с ним спала его жена. Он ждал стука копыт и запаха огня.

И когда уже было очень темно, он услышал, как приближается шум копыт. Он выбежал из дома и предупредил соседей, которые заперли двери и закрыли ставни на окнах. Затем он вернулся в свой дом и сделал то же самое. Через несколько минут в местечко ворвалась конница, которая начала крушить дома евреев. Сначала один дом, затем другой, раздался крик женщин, и двое из них были изнасилованы на ступеньках веранды.

Потом они пришли к дому Ицика и выбили дверь. Крыша его дома загорелась. Он попытался закрыть семью своим телом, но солдаты вырвали у него детей и закололи их, как поросят и трижды изнасиловали его жену, а его сильно ударили штыком по голове и решили что он мертв.

Когда пришло утро, Ицик очнулся от сильной боли. Он посмотрел вокруг на свою мертвую семью и поднялся на ноги. К его удивлению посередине комнаты лежал его кошелек. Он открыл его. Сотни аккуратно сложенных купюр лежали нетронутыми.

Как Иов, он сел на пол, глядя, как снаружи восходит солнце. Позже, после полудня, приехал магнат с двумя солдатами, зашел в его дом, наклонился и поднял кошелек. Даже не взглянув на Ицика, он вышел, сел на лошадь и уехал прочь.

С того дня торговец Ицик стал душевнобольным. Людям пришлось похоронить его семью, и много лет после этого он никому и слова не сказал. А однажды он вышел из деревни в том направлении, куда много лет назад уезжал в свои странствия. И до сих пор в тех краях рассказывают, что он прошел весь путь, который составлял сотни миль и когда он прошел весь путь, он вернулся в деревню и через несколько дней умер.

Мистер Финкельштейн стоял, глядя не на надгробную плиту перед собой, а на лицо своего отца, которое колыхалось перед его глазами. И внутри себя, он сформулировал тот старый вопрос, который всегда задавал отцу после того, как история заканчивалась.

– Ну и что? Что все это означает?

– Что это означает? Это ничего не означает. Что мог сделать этот Ицик? Только то, что он должен был делать. И то, что он должен был делать, должно было закончиться так, как он знал это закончится, и не было ничего иного, что он мог бы сделать и здесь не был возможен никакой другой конец. Вот что это означает.

Мистер Финкельштейн отвернулся от могилы и начал выбираться на гравиевую дорожку, когда к нему направился старик с курчавой седой бородой. Он узнал в нем одного из тех, кто зарабатывает на жизнь, читая на могилах молитвы за посетителей. Он не любил таких типов так же, как не любил ничего формального и неискреннего. Одетый во все черное старик приблизился к мистеру Финкельштейну, когда тот ступил на гравий дорожки. Он поинтересовался, почему бы ему не прочесть молитву для того, кого мистер Финкельштейн навестил сегодня, кем бы он ему ни приходился.

– Нет, спасибо, у меня все в порядке, – сказал мистер Финкельштейн.

Очевидно, старик давно наблюдал за мистером Финкельштейном, потому что показал на надгробье его отца и сказал: – Вы там ничего не оставили.

Мистер Финкельштейн посмотрел на надгробье и вспомнил, что он должен был положить на него маленький камешек, чтобы отметить, что он задержался там и засвидетельствовал свое почтение. Там и сям на других надгробьях лежали камни всех размеров, как визитные карточки, которые не боятся дождя. Он повернулся к старику и сказал на идиш: – Если он видел меня, то знает, что я здесь был. Если он не видел меня, значит, он не увидит и камня. Пусть будет так.

Он начал поворачиваться, чтобы уходить, когда старик сказал: – Вы видели разрушенную могилу?

Мистер Финкельштейн повернулся и посмотрел в его маленькие глаза. Теперь, покончив с делами, можно было потратить немного времени на старика. Показывая за спину мистера Финкельштейна, тот сказал: – Они пришли сюда и разрушили ее, эти momseirem Momseirem[2].

Обернувшись, мистер Финкельштейн увидел лежащую лицевой стороной вниз надгробную плиту. Он подошел к ней вместе со стариком и посмотрел вниз. На повернутой теперь к небу гладкой задней стороне плиты желтой краской была нарисована свастика.

Внутри него что-то перевернулось. Потому что, падая, плита провалила дыру в мягкой земле могилы. В глазах начали собираться слезы, и он отвернулся и посмотрел на старика.

– Их поймали?

– Это сделали ночью. Никто не знал об этом до утра.

– Этот знак не должен здесь так оставаться.

– Ищут чем его смыть. Что же будет, мистер? Noch Noch[3], в Америке.

Мистер Финкельштейн посмотрел в водянистые голубые глаза старика. Эта мистификация, которую он здесь увидел, печаль и смерть надежды из-за того, что это произошло «noch, в Америке» – лицо и внезапно поникшая фигура старика чем-то напомнили ему отца. Он пожал плечами, и, подхватив коробку с игрушками, пошел по извилистой дороге к воротам.

Сидя в троллейбусе на пути домой, он был спокоен спокойствием человека, жизнь которого движется к какому-то пределу, к нежеланной кульминации, к моменту, в приходе которого никогда нет необходимости, и который, тем не менее, несмотря на все планы и иллюзорные надежды, приближается все ближе и скоро настанет. Он был погружен в эти особенные философские раздумья, которыми кладбище одаривает своих посетителей на память. И он снова понял, как много раз в жизни до этого, как ужасно не прав был его отец и так много других, лежащих рядом с ним отцов. Тот Ицик, тот торговец – в его истории был смысл. И он состоял не в том, что евреи осуждены на кровавую смерть. (Мистер Финкельштейн сам не намеревался умирать подобным образом, и не собирался позволить умереть подобным образом ни своим детям, ни своей рослой жене.) Смысл истории, который он обнаружил, когда ехал в троллейбусе через Бушвик, состоял в том, что этот Ицик не должен был соглашаться на не свойственную ему роль, – роль которую создал для него магнат. Когда он понял, что магнат задумал отвести крестьянский гнев от себя, он должен был позволить своему возмущению увести его оттуда и, забравшись в телегу, поехать прямо домой. А потом, после начала погрома, который произошел бы независимо от его поступка, он смог бы найти силы, чтобы сражаться. Это погром был неизбежен, но не его последствия. Такие последствия лишь казались неизбежными, потому что когда топот лошадиных копыт врывался в деревню, в его доме были те деньги. Те деньги в доме лишили его сил, это была повязка, которой ему завязали глаза, а он не имел права позволить этого. Без этой повязки он был бы готов к бою, – с ней он был готов лишь к смерти.