В диких условиях - Джон Кракауэр

Когда мы вышли в пролив Джорджии, на волнах заблестело солнце. Над водой вздымались крутые берега, покрытые зарослями канадской ели, кедра и заманихи. Над головой кружили чайки. Невдалеке от острова Малколм шхуна оказалась в окружении семи косаток. Их спинные плавники в рост человека резали водную гладь совсем рядом с кораблем, и мне казалось, что до них можно дотянуться рукой.

На вторую ночь плавания, где-то за пару часов до рассвета, во время очередной вахты на мостике я вдруг увидел в свете прожектора голову переплывающего лагуну оленя. До берега было никак не меньше полутора километров. Глаза животного сверкнули красным в луче ослепительного света, и мне показалось, что олень совсем выбился из сил и был вне себя от ужаса. Я крутанул штурвал вправо, шхуна проскользнула мимо, а олень, покачиваясь на нашей кильватерной волне, скрылся в темноте.

По большей мере Внутренний канал представляет собою систему из узких, фьордоподобных проливов. Но сразу за островом Дандас мы вышли на морские просторы. На западе до самого горизонта раскинулся Тихий океан, и наш корабль заплясал на трехметровых волнах. Время от времени водные валы перекатывались через палубу. Далеко впереди, справа по курсу, в поле зрения появилась гряда невысоких скалистых пиков, и я почувствовал, как быстро вдруг забилось мое сердце. Эти горы возвещали о том, что я вплотную приблизился к своей мечте. Мы прибыли на Аляску.

Через пять дней после выхода из Гиг-Харбора «Королева океана» пришвартовалась в Питерсберге заправиться горючим и взять на борт питьевой воды. Я спрыгнул на пирс, взвалил на спину свой тяжеленный рюкзак и побрел под дождем к берегу. Не совсем понимая, что делать дальше, я укрылся под карнизом городской библиотеки и уселся на свою поклажу.

Питерсберг – городок маленький и, по аляскинским меркам, вполне спокойный и даже чопорный. Через некоторое время со мной заговорила проходившая мимо высокая, гибкая женщина. Ее зовут Кай, сказала она, Кай Сэндберн. Болтать с этой веселой и общительной женщиной было одно удовольствие. Я поделился с ней своими альпинистскими планами, и они, к моему большому облегчению, не вызвали у нее ни смеха, ни подозрений в моей нормальности. «Когда небо ясное, – просто сказала она, – Палец видно прямо из города. Он красивый. Вон там находится, напротив Фредерик-Саунд». Она показала рукой на восток, но я, посмотрев в ту сторону, увидел только плотную стену низко висящих облаков.

Кай пригласила меня к себе поужинать. Позднее я расстелил у нее на полу свой спальный мешок. Она уже давно уснула, а я все лежал в соседней комнате и слушал ее спокойное дыхание. Много месяцев назад я убедил себя, что мне наплевать на отсутствие в моей жизни интимных и близких отношений, что я прекрасно обойдусь без контактов с другими людьми, но удовольствие от общения с этой женщиной, радость от ее звонкого смеха и невинного соприкосновения наших рук разоблачили этот самообман и породили во мне чувство болезненной внутренней пустоты.

Питерсберг стоит на острове, а Палец Дьявола – на Большой земле. Он возвышается над ледяным плоскогорьем, носящим название Стикинской ледниковой шапки. Этот гигантский, похожий на лабиринт ледяной купол панцирем укрывает спину Барьерных хребтов и во множестве мест под накопленной за века собственной тяжестью сползает к морю длинными синими языками ледников. Чтобы добраться до подножия горы, мне нужно будет как-то перебраться через сорок километров соленой морской воды, а после этого встать на лыжи и пройти около пятидесяти километров вверх по леднику Байрда, по ледяной долине, где, как я был уверен, уже много-много лет не ступала нога человека.

Вместе с группой специалистов по восстановлению лесов я добрался до залива Томаса и там сошел на галечный берег. В полутора километрах впереди виднелась широкая, испещренная камнями и обломками деревьев оконечность ледника. Спустя полчаса я взобрался на этот ледяной язык и начал долгий подъем к подножию Пальца. Первое время мне приходилось идти по голому, не покрытому снегом льду, насыщенному мелкой черной каменной крошкой, хрустевшей под стальными шипами моих кошек.

Через пять или шесть километров я вышел на снег и сменил кошки на лыжи. Без лыж мой чудовищно тяжелый рюкзак стал легче килограммов на семь, да и скорость движения, сама по себе, тоже увеличилась. Тем не менее, идти было опасно, потому что под снегом скрывались многочисленные трещины и расселины.

Еще в Сиэтле, предусмотрев такую ситуацию, я зашел в хозяйственный магазин и купил там две прочные трехметровые алюминиевые штанги для штор. Теперь я связал их в форме креста, а потом прикрепил к поясному ремню рюкзака так, чтобы крест лежал параллельно поверхности снега. Медленно взбираясь вверх по леднику с перегруженным рюкзаком на спине и этим идиотским металлическим крестом на поясе, я чувствовал себя каким-то странноватым pendente. Тем не менее, я изо всех сил надеялся, что если я вдруг провалюсь сквозь спрессованный снег в скрытую под ним трещину, растопыренные концы штанг зацепятся за ее края и не дадут мне рухнуть в ледяные глубины Байрда.

Двое суток я медленно, но верно поднимался по ледяной долине. Погода стояла неплохая, заблудиться было невозможно, да и серьезных препятствий на моем пути не встречалось. Однако я был один, и в одиночестве даже самые обыденные вещи казались мне исполненными глубочайшего смысла. Лед становился еще холоднее и таинственнее, голубое небо – прозрачнее и чище. Будь я в чьей-нибудь компании, безымянные пики, вздымающиеся над ледником, никогда не показались бы мне такими огромными, заманчивыми и вместе с тем до невозможности опасными. Точно так же были обострены и все мои эмоции: душевные подъемы превращались в эйфорию, периоды отчаяния казались бесконечными и беспросветными. Самовлюбленному юноше, опьяненному драматизмом своей собственной жизни, все это казалось до невозможности притягательным.

Через три дня после выхода из Питерсберга я, наконец, оказался прямо у подножия Стикинской ледниковой шапки, в месте, где длинный рукав Байрда сливается с основным массивом. Здесь ледник внезапно перехлестывал через край высокого плато между двумя горными пиками и обрушивался вниз к морю причудливыми нагромождениями ледяных осколков. Увидев эту фантасмагорию с расстояния полутора километров, я впервые с тех пор, как покинул Колорадо, почувствовал настоящий страх.

Ледяной каскад состоял из чудом балансирующих друг на друге ледяных глыб и был изрезан глубокими расщелинами. Издалека ледопад был больше всего похож на место страшной железнодорожной катастрофы. Казалось, длинный состав из призрачно-белых вагонов сорвался с высокого ледяного плато и кувырком прокатился вниз по склону горы. Чем ближе я подходил, тем меньше мне нравилась эта картина. Становилось понятно, что жалкие трехметровые палки для штор не спасут меня от трещин в десятки метров шириной и сотни метров глубиной. Не успел я придумать более или менее логичный маршрут через нагромождение льдов, как поднялся ветер, и видимость упала почти до нуля из-за обжигающего лицо сильного косого снегопада.

Остаток того ненастного дня я вслепую бродил по лабиринту, на ощупь перебираясь из одного ледяного тупика в другой. Мне то и дело казалось, что выход на свободу найден, но я тут же оказывался либо в очередной западне из синего льда, либо на верхушке отдельно стоящего ледяного столба. Подгоняли же меня звуки, доносившиеся из-под ног. Мадригал, сложенный из скрипов и резких щелчков, то есть звуков, подобных тем, что издает изогнутая до предела прочности еловая ветка, служил мне напоминанием, что для ледников совершенно естественно – двигаться, а для сераков – падать и рушиться.