В диких условиях - Джон Кракауэр

Мой отец был человеком очень сложным, внешней неуравновешенностью и резкостью маскировавшим крайнюю неуверенность в себе и обилие комплексов. Если он хоть раз в жизни признал собственную неправоту, то это случилось точно не при мне. Но это именно он, наш воскресный альпинист, научил меня взбираться на горы. Именно он, когда мне было всего восемь лет от роду, купил мне мой первый ледоруб и веревку, а потом взял с собой в Каскадные горы, чтобы подняться на Южную Сестру, простейший с альпинистской точки зрения вулкан, расположенный неподалеку от нашего тогдашнего дома в Орегоне. Ему и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день я попытаюсь посвятить горам всю свою жизнь.

Будучи добрым и душевно щедрым человеком, Льюис Кракауэр любил нас, пятерых своих детей, характерной для многих отцов деспотической любовью. Будучи человеком, одной из главных черт характера которого была тяга к конкуренции и постоянному соревнованию с окружающими, он выстроил себе соответствующую картину мира. Жизнь, с его точки зрения, была сплошным турниром. Он читал и перечитывал книги Стивена Поттера (английского писателя-сатирика, придумавшего термины one-upmanship, то есть стремление любой ценой быть первым, и gamesmanship, то есть умение выигрывать пусть сомнительными, но не запрещенными приемами), относясь к ним не как к образчикам социальной сатиры, а как к сборникам полезных практических советов. Он был предельно амбициозен, и качество это, как и в случае Уолта Маккэндлесса, передалось по наследству его отпрыскам.

Еще не записав меня в детский сад, он уже начал готовить меня к блестящей карьере в медицине (или, если не получится, то, на худой конец, в юридической области). На Рождество и дни рождения он дарил мне многотомные энциклопедии, микроскопы и наборы «Юный химик». С первых до последних классов школы все дети нашей семьи должны были приносить пятерки по всем предметам, получать медали на научных олимпиадах, становиться королями и королевами школьных вечеринок, избираться в органы студенческого самоуправления. Таким, и только таким, образом, говорил он, мы сможем попасть в правильный колледж, который, в свою очередь, откроет перед нами двери медицинского факультета Гарварда. Так, и только так, может выглядеть самый верный путь к осмысленному будущему, личному успеху и долгой счастливой жизни.

Поколебать веру отца в этот шаблон невозможно было ничем. Ведь, как ни крути, сам он пришел к успеху и благосостоянию именно по этой тропинке. Но я не хотел быть клоном своего отца. Осознав это еще в подростковом возрасте, я начал постепенно отходить от отцовского плана, а потом и вовсе резко свернул с уготованной им для меня дороги. Восстание это закончилось огромным скандалом. От грозных ультиматумов в окнах нашего дома дребезжали стекла. К моменту моего отъезда из орегонского Корваллиса в заштатный колледж, где никакого плюща и в глаза не видывали, я с отцом уже практически не разговаривал, а если и разговаривал, то только сквозь зубы. А когда, закончив четыре года спустя колледж, я не пошел ни в Гарвард, ни в какой-нибудь медицинский, а стал вместо этого плотником и вольношатающимся любителем скалолазания, пропасть между нами стала почти непреодолимой.

Необычную свободу и определенную ответственность мне дали почувствовать еще в раннем детстве. По идее, я должен бы был быть за это очень благодарен, но никакой благодарности не чувствовал. Наоборот, я чувствовал, как на меня давят отцовские ожидания. Мне вдолбили, что поражением следует считать все, кроме победы. Подобно великому множеству других впечатлительных сыновей, я принимал всю эту риторику за чистую монету. И именно поэтому позднее, когда на свет вылезли древние фамильные секреты, когда я вдруг заметил, что это божество, требовавшее от всех совершенства, само так далеко от этого совершенства, что оно просто даже никакое и не божество… ну, я просто не смог махнуть на это рукой. Я ослеп от всепожирающей ярости. Узнав, что он простой смертный, да еще и обычнейший из обычных, я не смог ему это простить.

Через двадцать лет я обнаружил, что моя ярость куда-то исчезла, что я не чувствовал ее уже много лет. Она сменилась покаянным сочувствием и чем-то вроде любви. Я понял, что разочаровал и взбесил отца ничуть не меньше, чем он меня. Я увидел, сколько горя принес ему своим узколобым упрямством и эгоизмом. Он собственными руками, специально для меня, создал из привилегий и возможностей мост к лучшей жизни, а чем за это отплатил я? Я порубил этот мост на куски, а потом еще и нагадил на обломки.

Но прозрение это пришло ко мне спустя много лет и отчасти благодаря свалившейся на отца беде. Разрушение выстроенного отцом самодостаточного мирка началось с предательства плоти. Через тридцать лет после вроде бы успешного эпизода борьбы с полиомиелитом болезнь по непонятной причине вернулась. Усыхали пораженные недугом мышцы, отказывались работать ноги. Проштудировав медицинские журналы, отец пришел к выводу, что страдает от недавно открытого заболевания, получившего название постполиосиндрома. Дни и ночи отца, словно постоянным фоновым шумом, наполнились сильными, а иногда просто невыносимыми болями.

В безумной попытке остановить развитие болезни, он начал лечить себя сам. Он шагу не ступал без саквояжика из кожзаменителя, битком набитого оранжевыми пластмассовыми баночками для пилюль. Каждый час или два он принимался копаться в нем, щурясь, читать этикетки и вытряхивать на ладонь таблетки декседрина, прозака и депренила. Кривясь, он всухую заглатывал лекарства целыми горстями. На полочке в ванной стали появляться использованные шприцы и пустые ампулы. Самопальная фармакопея из стероидов, амфетаминов, антидепрессантов и болеутоляющих постепенно стала центром всей его жизни, и в конечном итоге его некогда мощный разум неизбежно помутился под действием этих препаратов.

Своим все более иррациональным и бредовым поведением он оттолкнул от себя последних друзей. Исстрадавшаяся мама тоже, наконец, поняла, что альтернативы расставанию с отцом уже больше нет. Отец окончательно помешался и в какой-то момент чуть было не покончил с собой, причем сделал так, чтобы я во время этой почти успешной попытки самоубийства оказался рядом с ним.

После попытки наложить на себя руки его поместили в психиатрическую больницу под Портлендом. Когда я заезжал навестить его, он лежал на кровати, пристегнутый за руки и ноги, нес какой-то бессвязный бред и ходил под себя. Глаза его были полны безумия. То они сверкали дерзким вызовом, то наполнялись ужасом и растерянностью, то закатывались, не оставляя никаких сомнений об ужасном состоянии его измученного разума. Когда сиделки предпринимали попытки поменять ему постельное белье, он бился в своих оковах и осыпал проклятиями и их, и меня, и свою судьбу. В том факте, что все его железные жизненные планы в конечном счете привели его к этому кошмару, была горькая ирония, которую он совершенно не осознавал, а я воспринимал без малейшего удовольствия.

Он был не в состоянии заметить иронию судьбы еще и в том, что его упорные попытки вылепить из меня свою копию все-таки увенчались успехом. Фактически старику удалось зажечь во мне великий огонь амбиций, да только направлены они были совсем не туда, куда хотелось бы ему. Он так и не смог понять, что для меня аналогом его медицинской школы был Палец Дьявола.