Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти

Он ощутил влагу на коже… и запах. Он зажег свет, взглянул на простыни. Ну вот, опять… даже если ничего не пить после шести вечера…

С первого этажа доносились привычные крики.

Он встал с постели. Он изучил весь этот ритуал до мелочей, поскольку тот повторялся почти каждую ночь.

Он пересек комнату, открыл дверь.

— Дрянь! Стерва!

— Нет, Анри, пожалуйста…

Он вышел в коридор, не обращая внимания на крики и различая дорогу благодаря слабому свету, сочившемуся из его комнаты из-за приоткрытой двери: топ-топ-топ — едва слышно, точно маленький восьмилетний призрак, липкий от мочи… Дойдя до ванной, он вытерся влажной губкой и снова вернулся к себе…

— Шлюха!

…закрыл дверь, снял с кровати мокрую простыню, повесил на спинку стула и как следует распрямил. (Мать объяснила ему: «Я не могу целыми днями стирать простыни, будешь их сушить, если проснешься мокрый».) Потом расстелил вместо простыни полотенце, чтобы не спать на голой клеенке, лег и накрыл голову подушкой, надеясь заглушить крики. Он уже привык так спать, точнее, полубодрствовать из-за постоянного страха недержания.

И в этот момент он осознал, что внизу наступила тишина. Это было… ненормально. Ему показалось, что он слышит заглушенный крик. И больше ничего. Почему его отчим вдруг замолчал?

Он отбросил подушку и прислушался.

Тишина показалась ему ужасающей; он часто думал, что Жизнь с людьми, которые кричат и дерутся по ночам, имеет по крайней мере одно преимущество — избавляет от ночных страхов. Все знают, что монстры, прячущиеся в шкафу и под кроватью, выходят только ночью, когда все спят. Ну а в этом доме по ночам не спали…

Однако сейчас стояла тишина, лишь едва нарушаемая шорохом дождя снаружи.

Он привстал. В комнате было темно, но из-под двери просачивался слабый лучик света, в котором кружились едва заметные пылинки.

А что, если он ее убил?

Его сердце затрепетало. Он ведь уже видел это во сне?.. Или что-то похожее… как он просыпается среди ночи и находит свою мать мертвой, где-то в доме?.. Собравшись с духом, он встал с постели и на цыпочках выскользнул в коридор.

Он спустился по лестнице, прижимаясь к стене: четырнадцать ступенек вниз. Он поднимался и спускался по ним сотни раз, но сейчас почему-то казалось, что ступенек гораздо больше.

Вот наконец и первый этаж. Каменные плитки под его ногами были ледяными. Он прислушался, и до него донесся какой-то слабый шум из гостиной.

Он затаил дыхание. Язык словно прилип к гортани. По спине побежали мурашки.

Что ждет его в гостиной? А вдруг тот ее действительно убил?

Стараясь ступать как можно тише, он приблизился к двери гостиной и приоткрыл ее — так чтобы можно было одним глазом заглянуть в щель. Он заметил на полу голую босую ногу. Женскую. Это была нога его матери — та лежала на полу. Отчим ее действительно убил!

Он застыл на месте, не в силах шелохнуться.

Потом, снова заглянув в щелку, он увидел, что нога слегка шевельнулась. О Господи, значит, мать жива! На него волной нахлынуло несказанное облегчение.

Жива — но, может быть, ранена? Или… или что?

Какое-то сопение за дверью.

Нога матери исчезла. Вместо нее появилась другая — мужская, в ботинке.

Он вздрогнул.

Он не хотел знать.

Но должен был знать.

Он осторожно приоткрыл дверь еще на пару сантиметров.

И тогда он их увидел: мать, абсолютно голая, лежала на полу между столом и диваном; отчим, полуодетый, со спущенными штанами, навалился на нее, буквально впечатав ее в ковер. Оба тяжело дышали.

Несколько минут он наблюдал за этим зрелищем, оцепенев от изумления. Он понимал, что они делают, он достаточно насмотрелся на это по телевизору (хотя на телеэкране все выглядело совсем не так). Они занимались любовью… трахались, как говорил Франк Видаль (который, без сомнения, мог бы подобрать и десятки других синонимов к этому слову, поскольку его лексикон в смысле всяческой похабщины был богаче, чем у любого другого ученика в «Сент-Экзюпери»).

Он никак не мог прийти в себя. Он был потрясен. Сама мысль о том, что его мать и отчим трахаются, не укладывалась у него в голове.

Сам не понимая почему, он ощущал глубокую печаль. Он никогда не мог бы подумать, что они этим занимаются. Потому что в восемь лет еще веришь, что это могут делать только те, кто по-настоящему друг друга любит.

Оказалось, что это не так. Они трахались, и матери это нравилось. У нее было такое выражение лица, как будто она ела что-то вкусное.

— А-аарргх…

Сдавленный крик матери вывел его из оцепенения.

Маленький призрак шагнул назад, в коридор.

Затем, так же бесшумно, как спустился, поднялся по четырнадцати ступенькам на второй этаж, держась за старые деревянные перила. И, по-прежнему ступая на цыпочках, дошел до своей комнаты.

Он отворил дверь и вошел, стараясь не наступать на те половицы, которые могли заскрипеть, — он уже их все знал. Лег в постель и накрыл голову подушкой — не для того, чтобы заглушить крики, как раньше, а чтобы не слышать шума дождевой воды в водосточной трубе. Ему все еще чудился приглушенный крик матери, и он не мог избавиться от воспоминания об ее лице с закрытыми глазами…

И вот тогда, лежа в постели в этой комнате, расположенной прямо над гостиной и пропитанной запахом мочи, в свои восемь лет он дал себе твердое обещание уехать отсюда. Во что бы то ни стало — уехать. И никогда больше не возвращаться.

«Святой истинный крест!»

Не возвращаться в этот ад.

* * *

Николя Ле Гаррек открыл глаза. Лидер The Cure Роберт Смит, постер с изображением которого с незапамятных времен висел на стене, смотрел на него круглыми глазами, обведенными черным, словно спрашивал: ну, как спалось?

Ле Гаррек провел рукой по лицу и тряхнул головой, словно только что вынырнул из воды. Сон сморил его, как только он сел на кровать в своей бывшей детской комнате. Он даже не успел оживить в памяти прошлое: он вошел в комнату, словно в кабину машины времени, и сразу же перенесся на много лет назад. Он опустился на кровать, чтобы рассмотреть все вокруг и как следует вспомнить, и тут же провалился в тяжелый свинцовый сон.

Но воспоминания — хаотично мелькающие образы, всевозможные неврозы, ночные кошмары… — всегда находят к нам дорогу, как во сне, так и наяву. Здесь, в этой комнате, их скопилось особенно много: ничто не изменилось после его отъезда. Отсутствие пыли только усиливало это ощущение. Она сюда часто заходила, подумал Ле Гаррек и машинально повернул голову к двери, словно бы она и сейчас собиралась зайти.