Теории современного искусства - Александр Викторович Марков

Так, рецензент осуждает решение переводчицы перевести encounter как «соприкосновение», а не как «встреча», хотя это термин Ирвинга Гоффмана, также указыва ющий на колониальные контакты, сформировавшие антропологию. Но получается, что, с точки зрения рецензентки, колониальный контакт вдруг становится сам и антропологическим знанием, и основанием для научного решения. Тогда как вариант переводчицы как раз лишен двусмысленного растяжения между бытием и знанием: соприкосновние — это мгновенная реакция, задевающая всех участников, и так вполне можно назвать и колонизацию, с любыми ее, даже самыми страшными последствиями, и научное познание, как соприкосновение с научным вопросом, — поэтому выбранный переводчиком термин хорошо объясняет, что наука имеет дело больше с вопросами, чем с ответами. Впрочем, через абзац, вернувшись опять к сильной программе и заявив, что если книга смотрится в русском контексте довольно одиноко, то можно ее переводить литературно-поэтически, рецензентка поет настоящий гимн переводу. И действительно, это сильная программа — понимать, что, если книга одинока, это не значит, что она уникальна или что нужно срочно перевести сродные книги, но только что она меняет наши представления об уникальности переводческого или интерпретативного дела. Некоторые замечания по переводу можно учесть, но в целом рецензия показывает, что для критики перевода недостаточно только указывать на контексты оригинала: контексты надо уметь создавать на пустом месте, а не только учитывать.

Или в другом сетевом обсуждении переводчицу бранили за то, что она перевела «Wanting their work to matter beyond passive aesthetics» как «Желая что-то менять своей работой, а не бездеятельно упиваться эстетикой», в то время как надо переводить «Желая, чтобы работа имела какое-то значение, помимо чисто эстетического эффекта». Но так можно было бы исправлять, если бы речь шла о «работе» в смысле «письменного сочинения», тогда такая писательская самоирония, не превратится ли напи санная книга в какую-то необязательную завитушку, была бы очень уместна. Но речь идет там о практической работе экологов, которым нужно прослеживать, какие последствия имеют их действия, а не останавливаться на ближайших последствиях. Цзин осуждает не бездельников, которые говорят всё для красного словца, лишь бы красиво звучало, а практиков, которые в какой-то момент отказываются идти вперед, все дальше, чтобы поменять систему, а не отдельные ее параметры, которыми можно любоваться. Можно сделать хорошее дело, на этом успокоиться и любоваться, но это не будет системным решением вопроса. Поэтому критик в чем-то прав, и действительно лучше не противопоставлять два громоздких занятия, что поневоле делает переводной текст вялым, но в чем-то и неправ, потому что Цзин никогда не сведет работу к «какому-то» значению.

Но не только грибы могут запустить вокруг себя самые интересные процессы. Иранский писатель Реза Негаре- стани считает, что в современном мире нефть определяет структуру не только производства и потребления, но и коммуникации и кризисов. Например, в эпоху промышленного производства вирус, такой как испанский грипп, распространялся древовидно, от центра к периферии, от очагов вспышек к дальним областям. А сейчас коронави- рус вдруг вспыхнул во всех областях земли, примерно так же, как нефть может вдруг возникнуть в любом конце земли, не обязательно как нефтепровод, но и как игрушки или дома из пластика, как кредиты, как транспорт и удобства, как привычка пользоваться готовыми вещами и т. д. Такие внезапные вспышки Негарестани именует «циклонами», а свою книгу, соединившую дневник, роман, заметки и трактат, он назвал «Циклонопедией» по образцу Википедии.

Следует заметить, что Негарестани не просто фантаст, который изображает нефть как страшное существо с автономным разумом, осуществляющим свою «петро- политику», политику нефти — тем более что термин «пе- трократия» вполне распространен в современной политической критике, о связи нефти и неблагоприятных политических процессов пишет, например, психоаналитик и антрополог Александр Эткинд. Например, один из его докладов, который стал известен благодаря деятельности российско-израильского философа-диалектика Йо- еля Регева и был представлен на зимней школе в Перми «Ингуманистическое Просвещение», был посвящен тому, как соединить кантовское и гегелевское отношение к науке. Кант основывался на геометрии, даже его «коперни- канский поворот» — это геометрическая метафора, астрономия подчиняется здесь геометрии, и перевод потому не требуется. Достаточно здравого смысла в восприятии геометрических правил, например, что трехмерное пространство, хотя и сконструировано нами в уме, соответствует нашему опыту, позволяет не споткнуться по дороге. Кант и выясняет, как можно не споткнуться в нравственной области.

Тогда как Гегель, по замечанию Регева, основывается уже на физике, в которой осуществляется постоянный перевод явных образов в научные образы: так, например, развитие превращается из факта простого разворачивания в факт совершенствования благодаря работе «самосознания», которое развивается. Поэтому опора на диалектику Гегеля могла бы помирить два подхода в современных естественных науках, но и в экономике тоже, «эмпиризм» и «реализм», опору на опыт и опору на соответствие модели действительности. Просто можно представить, что самосознанием обладает и некоторый научный объект, скажем, галактика или нефть, и этот объект, производя в себе перевод, например, «аберрации» в «экономическую манипуляцию» или «добычи» в «присвоение», определяет те закономерности, которые только и способна исследовать современная экономическая наука. В этом смысле современный экономист подобен оператору радиотелескопа, который получает красивые картинки, хотя телескоп улавливает только радиоволны — он может показать, как волна сознает себя, как она выдает себя убедительно только в качестве картинки, а значит, на эту картинку можно опираться не только моделируя процессы, но и созерцая их.

Есть и другие авторы, работающие в близком ключе, например, на русском языке вышла книга М. Деланды «Война в эпоху разумных машин», где автор рассматривает эволюцию людей и машин как два параллельных процесса. Например, понятно, что средневековая крепость эволюционировала не к блиндажу или дзоту, это, скорее, тупиковая ветвь эволюции, а к радиолокационной станции. Она, как и крепость, не просто защищает какие- то запасы (причем с радиолокационной станцией эти запасы можно не складывать в подвалы, а распределить по всему поселку, поэтому это более высокая ступень эволюции), но позволяет следить за происходящим с высокой точки. Радиолокация замечает не только передвижения, но и отдельные запуски и локации, — и она поэтому так же совершеннее по эволюции, как глаз высших животных, замечающих неподвижные предметы, совершеннее глаза животных, видящих только подвижные предметы.

Но в результате получается, что машины даже развиваются быстрее человека и используют человека для своей эволюции. Наблюдения Деланды полезны для определения того, как работает, например, прямая перспектива в живописи, возникновение которой связано в том числе с развитием баллистики, но также и того, как в современном искусстве возможны движущиеся инсталляции, которые в сочетании с движением зрителя оказываются