Среди восковых фигур - Инна Бачинская

Больше они не увиделись. Перед его глазами крутилась картинка: Лидия на полу, руки раскинуты, на шее набухшая кровью красно-черная полоса, глаза, уставленные в потолок, а вокруг жуткие куклы. И неподвижность мертвого тела, та страшная неподвижность, какой не бывает в теле живом, исключающая всякую возможность притворства. Он помнит чувство оторопи, охватившее его, единственную мысль, колотящую молотком в висках: не может быть! Не! Может! Быть! Нет! Нет! Нет!

…Река плескала, накатывая на песок, небо было синим, и шелестели на ветру листья ив, разомлевшие на солнце. У него стали гореть скулы. Федор сидел, бессмысленно блуждая взглядом по лугу на той стороне, в его ушах звучал негромкий голос Лидии и ее смех. Он чувствовал ее легкие пальцы на своем лице. А что чувствовала она? Лгала?

Не хочу, сказал он себе. Ничего не хочу, только сбежать. Скоро занятия, кончилось лето. Никаких детективных… чего? Как назвать их… усилия? Поползновения на открытие истины? Упражнения? Экзерсисы! Точно! Детективные экзерсисы. Манерно и в точку. Философ-детектив с детективными экзерсисами. Хобби такое. От скуки. Не хочу. Есть философия, неисчерпаемый кладезь. Там и сиди. Объясняй смыслы, пиши никому не нужные эссе, лезь в дебри, лавируй мыслию, лови кайф… там хоть не обдерешь душу до крови, столкнувшись с ложью и подлостью. Делай вид, что это кому-нибудь нужно. Хватит.

Он достал айфон и набрал капитана Астахова.

– Коля, Бураков и Лидия были знакомы. Нужно поговорить с ним еще раз…

Премьера! Нервы, нервы, нервы. Крики и беготня. У неврастеника обострение язвы, у примы истерика, у гримерши Зели дрожат руки и падают орудия труда. Юноша Олимпий в золотом венке и красной тунике слегка в ступоре. Директор после пяти рюмок коньяка дремлет на диване в своем кабинете, приказав не беспокоить, так как ему надо поработать с бумагами.

Танечка одевает приму. Прима доверяет свое драгоценное тело только ласковым ручкам Танечки, а ее ласковый негромкий голос и слоновье спокойствие действуют на нее, как стакан валерьянки.

Аншлаг. Театр переполнен. Голоса, стук сидений и шагов сливаются в ровный гул, напоминающий рокот волн. Перед бурей? Не будем нагнетать.

Третий звонок. Гробовая тишина. Двери в зал запираются, опоздавшие пусть пеняют на себя. Около каждой двери на страже дама в ливрее. Накал ожидания достигает пика. Яркое карнавальное действо с величественной поступью и красивой речью героев, сильные страсти, любовь до гроба, ревность до смерти, заставляющие верить, что человек – это звучит гордо, против серой рутины, неподъемной коммуналки, идиота-начальника, сериалов со шпаной и блатняками – это, согласитесь, событие. Тем более три года назад спектакль пролетел, как метеор, и так же быстро сгорел. Некоторые ходили по два, даже по три раза. Общественность требовала – и вот, дождалась. Ожидание праздника витает в воздухе. Пахнет слегка пылью и кладовкой – театральный запах, навечно связанный со зрелищем и аплодисментами.

Малиновый занавес качнулся, на секунду застыл и плавно поехал в стороны. Зал дворца Клеопатры. Банкетки, колонны, светильники, цветущие деревья в вазах, золотые драпри. Сцена пуста, вдалеке слышен гром литавр и вой труб.

«Входят Антоний и Клеопатра со свитой. Евнухи обмахивают Клеопатру опахалами».

Хлопанье стульев, все поднимаются, гром аплодисментов! Клеопатра в золоте и бирюзе, в смоляно-черных косичках, в белом хитоне с бахромой и сандалиях с ремешками до колен. Вышла вперед, стоит, само величие – голова навскидку, взгляд орлиный, стать царская, что бы там ни говорили всякие Леночки Булах. Приветствует зал, слегка наклонив голову. Царский поклон. Свита почтительно замерла сзади. Черные и коричневые евнухи, сверкая белками глаз, едва покачивают опахалами, римские легионеры в сверкающих доспехах, Антоний в красном с золотом и золотой венок на голове. Тоже в сандалиях до колен.

– Любовь? Насколько ж велика она? – Она поворачивается к Антонию. Голос – царственный бархат! Чувствуется высокомерие, каприз, уверенность в праве повелевать, бить и карать. Все-таки хороша…

– Любовь ничтожна, если есть ей мера! – слишком кричит, даже слегка дал петуха. Волнуется.

Антоний… Ну что тут скажешь. Конечно, этот несколько хлипок против прежнего, Вадима, того, что сбежал в столицу со своей Авророй. Но старается. Говорят… ходят упорные слухи, что между ними что-то есть. Для спектакля это хорошо, легче играть влюбленных, ну там, глаза в глаза, восторг, ласкающие жесты, всякое такое. Некая отработанность и привычка чувствуются. Прима холодная, как молоко из погреба с лягушкой, ей все эти романы исключительно для поддержания реноме, сама же распускает сплетни и слухи. А вот для других… Говорят, пару дней назад к ней прорвалась супруга Антония, в смысле Олимпия – никакая, неинтересная, ни рыба ни мясо. Вот ведь как получается! Пока ты никто и без надежд на приличную роль, вечный Буратино или Бобик в гостях у Барбоса – взял и женился на ком попало, кто всегда рядом, пожалеет, накормит, будет корячиться на трех работах, сочувствовать и внимать твоим рассказам о том, какие все вокруг сволочи. В благодарность и женятся. А потом вдруг пошла карта, ты на коне, Антоний, профессор Хиггинс, фельдмаршал… да мало ли! Если поперло. А вторая половина как была, так и осталась: серая мышка, стыдно на люди показаться. Ладно, если знает свое место, не отсвечивает и смотрит сквозь пальцы, а как начнет права качать?

Короче, поговорили девушки на высоких тонах. Прима высокомерно указала выскочке на дверь, в смысле: позвольте вам выйти вон! Та рыдала и угрожала, что мужа за просто так не отдаст, даже смела все с туалетного столика на пол. Взмахнула рукой – так и полетело вдребезги. Весь театр собрался за дверью, подслушивал. Олимпий ходил, как нашкодивший кот, – молодой еще не привык к театральному накалу. Другой бы гордился таким успехом, а он не привыкши.

– Но я хочу найти ее границы! – Настаивает, топнула ножкой, взмахнула косичками, полуотвернулась, явив царственный профиль.

– Ищи их за пределами вселенной.[10]

Конечно, заметно, что Клеопарта в зрелом возрасте, а Олимпий… Наградил же бог имечком! Олимпий – мальчишка, но в этом что-то есть. Мальчиков часто тянет к женщинам постарше, и типа какой-то новый нюанс наметился в пьесе, не предусмотренный великим бардом. Некий сомнительный душок. И о романе уже все в курсе, а как же! Что также добавляет интереса.

А в антракте чай с ромашкой, валик под ноги, закрыть глаза и подремать. Мысли о прекрасном. Овации после ее выхода не стихали добрых десять минут. Она была права, настаивая на второй волне. В конце концов, идут на нее! Антонием может быть кто угодно, а вот Клеопатрой только она. Это признают даже недруги.