Последний остров - Василий Тишков

— Надо же было им присоседиться, — удивленно и все еще испуганно таращил глаза Егорка, поочередно привязывая волчат к пряслу.

— Вот именно, гостьюшка… — Мишка отозвал деда Якова в сторонку, пошушукался с ним и тут же сбегал в дом за двустволкой. — Вы обедайте, — сказал он друзьям. — А я у овражка подожду чуток. Може, объявится мамаша наших гостенечков.

— Ты оба ствола картечью зарядил? — деловито осведомился Егорка. — Еще бы лучше жаканом ее.

— Заряд что надо. Будь спокоен.

Немцы о чем-то посовещались, и уже у ворот Мишку догнал Ганс.

— Фриц хотель смотреть охота на дикий зверь вольк.

Мишка глянул на деда Якова, тот кивнул головой.

— Охота пуще неволи. Возьми его, Михалко, пусть полюбопытствует. В своей-то Европе они всех зверей порешили, до людей теперича добрались…

Как только лесник и пленный немец вышли за ворота, Аленка не на шутку заволновалась:

— Яков Макарович, а это не опасно?

— С ружьем-то на волка? Обойдется. Не впервой Михалке.

— Егорка, ты хоть свое-то заряди на всякий случай.

— Еще чего?!

— А вдруг она не по овражку пойдет, а прямо сюда? — и Аленка так умоляюще посмотрела на Егорку, что тот, сокрушенно почесав за ухом, поплелся в дом.

Аленка поднялась на крыльцо. И вдруг увидела, как там, у оврага, Мишка торопливо вскинул ружье, как охотника и его спутника на миг стушевало голубоватое облачко. Один за другим грохнули два выстрела. Вскрикнул Мишка, как вскрикивают от внезапной и сильной боли.

Прямо из окна с ружьем в руках выскочил Егорка, метнулся к воротам. А дед Сыромятин схватил топор и загородил собою Аленку.

Но возле оврага все, кажется, стихло.

Мишка подолом рубахи зажимал левую руку. У его ног лежала огромная волчица.

— Бешеная она, что ли? — словно оправдывался молодой лесник. — Как тигра бросилась…

Со спокойным любопытством Фриц Топельберг носком тяжелого солдатского ботинка небрежно повернул широкую волчью голову. И тут случилось неожиданное. Тяжело раненная или оглушенная дуплетом, волчица вдруг ожила. Подобрав под себя ноги, она напружинилась и метнулась на Фрица.

Они завертелись в диком клубке. С отчаянной, звериной какой-то ненавистью защищался Фриц.

В охотничьем порыве Мишка намерился было прикладом ружья сбить волчицу с немца, но, как на огненный всполох, натолкнулся на дикую ярость глаз и окровавленную пасть зверя. Отшатнулся Мишка, теперь уж испугавшись по-настоящему, и стал лихорадочно перезаряжать ружье. Но то ли руки не слушались с испугу, то ли патрон дутый попался — вот и не успел Мишка сделать еще одного выстрела.

Последней в жизни оказалась эта схватка и для человека, и для зверя. Пасть волчицы сомкнулась на горле немца, а руки Фрица стиснули горло волчицы. И они оба утихли в последнем смертельном усилии.

Подбежал Егорка и с ходу в упор выстрелил волчице в левый бок.

— Ну зачем ты… — тихо сказал Мишка. — Они уже сами постарались друг для друга.

…На ту самую холщовую скатерть, на которой собирались обедать, уложили Фрица во дворе лесничества.

Смотрели молча и удивленно на поверженного вдруг человека, который еще полчаса назад хотел глянуть на охоту за диким зверем, а еще раньше прошел завоевателем почти по всей Европе. Там прошел, а здесь вот, за тысячи верст от войны, осечка случилась: лесной зверь поставил последнюю точку в биографии иноземца.

Похоронили военнопленного Фрица Топельберга на другой день к вечеру. Похоронили молча, без особой скорби, но по всем положенным в таком случае правилам. А когда уходили с нечаевского кладбища, комендант лагеря Федор Ермаков без командирской строгости укорил Сыромятина:

— Ты что это, дед Яков, березы на крест не нашел?

— Будет с него и осинового.

— Сгниет же за год.

— Будет с него и года.

Коровы уходили в зыбкий недвижный туман, и каждая оставляла за собой коридор, словно лодка в ледяной осенней шуге.

Проводив Пеструху на поскотину, Мишка бежал обратно по этим туманным коридорам. Обильная утренняя роса обжигала босые пятки, и казалось, не дышал Мишка, а пил полной грудью упругий свежий воздух. В такие минуты ему чудилось море. Он никогда не видел моря, но оно ему грезилось явно — бесконечное до горизонта, с туманными коридорами, он чувствовал его свежее влажное дыхание. Втайне надеялся Мишка после войны съездить в Аленкин город и увидеть там самое настоящее море с кораблями, с морскими чайками, со всем, что еще неведомо ему, но именно это неведомое и щемило сладко грудь.

Когда Мишка не уходил с вечера в лесничество, а оставался ночевать дома, всегда раным-рано бегал на озеро умываться. Вот и сейчас он промахнул свой двор, спустился крутым и узким проулком к самой воде.

Подступал день, туманную роздымь уже сдвинуло к дальним камышам. На воде вздрагивало множество дорожек — это прожорливые гагары в предрассветные часы кормились на прибрежном мелководье обильной ряской. Дорожки на воде будут держаться до восхода солнца, как и коридоры в тумане.

Мишка присел на мостках, чтобы умыться. Вода оказалась теплой, теплее, чем роса на траве. Видимо, не успела остыть за короткий вздох между вечерней и утренней зорькой. Жаль, лодку свою он уже перевез на ручной тележке в лесничество, а то бы сейчас заплыть на середину озера, качнуться на носу лодки и ухнуть в чистую воду, нырнуть поглубже, где бьют ключи, и в испуге от ледяной и темной глубины выскочить к лодке, забраться в нее и послушать, как уходит с озера туман, послушать просыпающиеся голоса хутора Кудряшовского.

На высоком холме стоит хутор из семи подворий. Вон уже объявились из тумана тополя на хуторской улице и сами дома. Крайний к бору коммунаров — крестовый дом Антипова. Что-то затаился Антипов, глаз в деревню не кажет. Не замышляет ли со своими дружками из Гусиновки новой пакости?..

Вспомнив Антипова, Мишка почему-то не очень расстроился. Конечно, Антипов просто так не простит Мишке встречу на берегу озера, вот у этих мостков. И за лес, что не дал ему украсть, и за что-то еще, о чем Мишка мог только догадываться, будет мстить ему Антипов — уж он постарается придумать пакость наихудшую, мастер Антипов на лиходелье. Дед Яков не зря предупреждал Мишку быть поосмотрительнее, но главное — не забывать, что за лиходеем еще должок тайный имеется, надо докопаться до весенней истории с лосихой.

Первыми на хуторе проснулись двенадцатилетние братья Овчинниковы, Сережка с Алешкой. Их не видно в тумане, только слышно, как они переругиваются незлобиво, спускаясь с холма к воде. Сейчас сядут в лодку и погребут на середину проверять сети. Заядлые рыбаки эти двойняшки. И лесовички — утром и вечером на озере, а день-деньской в лесу, грибы да ягоду собирают. Вот их-то и надо поспрашивать, может, видели что или слышали ненароком о жарком из лосятины. Дотошные ребятишки-то, все должны знать о своем хуторе…