Отторжение - Элисабет Осбринк

Они всегда заканчивались долгим молчанием.

Молчание может быть разным. Молчание зимних улиц и подводных пещер. Молчание может быть белым, как вуаль снегопада. Иногда молчание – многозначительная пауза между двумя нотами или аккордами, но такое молчание тоже музыка. Молчание может быть случайным взглядом, запахом теплой кожи или пота, спиной отвернувшегося человека. А молчание моего папы было полно потерь. В нем заключено то, чего уже нет и что считается забытым. Матрас, который надо взвалить на спину июньской ночью, потому что так велели вооруженные люди. Они выгнали папу из дома, хотя ему всего восемь лет. В его молчании – непрерывное ожидание отца, моего деда, угнанного для рабского труда. Что-то он должен был строить для венгерской армии. Молчание иглы, которой пришивают желтую звезду на курточку как раз над сердцем. Молчание моего отца – это долгие часы стояния во дворе полицейского управления в ожидании погрузки на поезд.

Я была еще ребенком, почти ничего не знала о мире, в котором я живу, – как и все дети. Но одно я знала твердо: в слове “еврей” заключены мрак, колючая проволока, вечная ночь и смертельный туман газа, массовые могилы, панически колотящееся сердце, холодный пот – и готовность к бегству.

Что еще я знала? Очень мало. Но то, что это слово имеет ко мне отношение, я знала твердо, потому что мать настаивала, чтобы я никогда его не произносила. Значит, в нем заключалось что-то постыдное, то, что надо скрывать, и я должна быть на страже, чтобы оно не дай бог не вырвалось. Помимо стыда, в нем заключалась угроза; именно поэтому меня в октябрьский день отнесли в церковь и крестили по христианскому обычаю. После чего мне вручили подарок – золотой крестик, который я должна носить постоянно. Как будто мое окружение состоит из вампиров, как будто сантиметровое распятие может предотвратить все угрозы, как будто святая вода не только благословение Божье, но и заклятье. Как будто я греческий герой Ахилл, а крещение защищает меня всю, в том числе и пятки. Фамилия могла выдать тайну – мама ее поменяла. Темные волосы могли выдать страшный секрет – мама купила в аптеке пергидроль и каждый вечер натирала мне пушок над верхней губой, пока он не стал почти незаметным. Тайну нужно хранить постоянно, иначе она перестает быть тайной. Никому и ничего. Никогда.

“Я ненавижу сионистов, ненавижу Израиль, но некоторые евреи могут быть вполне ничего себе”, – сказал мне парень, когда мне было пятнадцать. И тут же хотел уложить меня в свою узкую студенческую койку.

Я наловчилась молчать, наловчилась скрывать стыдную тайну. Непрерывно работала над строительством брустверов и окопов, воздвигала защитные редуты, ставила у дверей часовых. Но в один прекрасный день все рухнуло. Я прочитала роман о женщине и ее жизни до сентября сорок первого года, когда ее заставили вместе с 33 770 других идти пешком к оврагу Бабий Яр в Киеве. Там ее заставили раздеться догола и застрелили; одно убийство среди 33 770 убийств. И рухнули все редуты и брустверы, все линии обороны. Я лежала на полу в своей спальне и рыдала. Я сорвала с себя крест и поклялась, что отныне с ложью покончено. Никогда больше не буду носить христианские символы, и не только христианские – никакие. Я вышла из Шведской церкви и не прибилась ни к какой другой. Мне не нужны связи и единомышленники, я наедине со своей клятвой, и так будет всегда.

Последующие годы были очень трудными: во мне происходили перемены. Сомнения, ожидания, муки совести. Но перемены оказались неотвратимыми и необратимыми. Я изменилась.

Не то чтобы я не люблю евреев, просто не хочу иметь с ними дела.

Так говорила моя мама.

А нынешняя Воительница ответила вот что: твой отец был еврей. Ты вышла замуж за еврея. И вот она – я.

Катрин думает о Флоре Коэнке, о еще пяти-шести женщинах. О Ракели, конечно, младшей сестре Моисея и Видаля. На дворе тысяча девятьсот четвертый год. Несколько недель назад Флора родила еще одного сына, после чего родня и соседки не оставляли ее ни на минуту ни днем ни ночью. Родильницу нельзя оставлять одну, иначе злые духи тут как тут. Катрин представляет, как эти женщины готовятся к празднику в честь новорожденного. Сначала la viola, торжественный ужин накануне обрезания. На следующий день все соберутся в кастильской синагоге, раввин благословит ребенка, потом обрезание в присутствии всей общины, а после обрезания праздник.

Женщины толкут миндаль, рубят чеснок, баклажаны, груши и яблоки, добавляют яблочный уксус. Они делают бурекас – треугольные слоеные пирожки с начинкой, пирог со шпинатом, альбондигас – мясные фрикадельки в томатном соусе, рагу с нутом, медом и гранатом. Готовят все вместе и поют довольно крикливыми голосами – про старика, который задумал соблазнить молодую девушку, а она смеется ему в лицо. В этих песнях слышна их родина. Андалусия, Арагон, Кастилия. Конечно же, разве можно сравнить испанские страсти, испанскую жару и испанскую тень со страстями, жарой и тенью здесь, в Салониках? Многие женщины носят амулеты – ключи от своих домов в Испании, они передаются по наследству. Ключи от покинутых много столетий назад домов. Поют и об этом. Песня называется “Сны про Испанию”.

Onde esta la yave ke estava in kashun? Mis nonus la trusherun kon grande dolor de su kaza de Espania…

Где же ключ, что лежал в ящике? Где же ключ от нашего испанского дома? Мои предки, страдая, принесли его с собой.

Тем, что утрачено, владеешь вечно.

Без сомнений, Флора считалась хорошей женой – как же, родила трех сыновей. Тогда говорили вот как: дочь – шерстяная пряжа, тоже хорошо, но сын – пряжа из золотой нити. Когда родилась Ракель, никаких праздников не устраивали, община в синагоге не собиралась. Тихо отметили дома, самые близкие. Ни песен, ни ликования. Существовал обычай: рождение дочери встречали минутой молчания. Даже вошло в поговорку. Estash cayados, como ke vos nasiera ija. Тихо, будто дочь родилась.

Все обычаи навсегда утраченной Испании тщательно оберегались. Четыре столетия спустя женщины пекли Pan d’Espanya, особый бисквит, варили варенье из зеленых орехов, dulce de muez verde. Дни отдыха проводили на веранде, ели фрукты и грызли жареные дынные семечки. Фамилии не изменились, они по-прежнему звучали по-испански и навсегда связывали их со страной, откуда изгнали их предков.

Фамилия Канетти, например, происходит от названия деревни Канете в Кастилии. Звучит по-итальянски, да, но когда испанские христиане, назовем их так, развязали массовые убийства евреев, многие бежали в Италию и к их фамилиям добавились итальянские окончания. Род Суисса – конечно же, уроженец провинции Суеса. Множество фамилий происходит от названий городов. Кордоверо – естественно, из Кордобы. Алькала, Наварра, Пинто, Толедо… Ряд родов даже носил фамилию, произошедшую от названия страны, – д’Эспанья. А Видаль Коэнка, произнося свою фамилию, каждый раз намекал на городок Куэнка в предгорьях Кастилии.

Права человека не подразумевают целостность мира. Никто не может быть уверен, что завтра все будет выглядеть так же, как сегодня. К примеру, вот этот уличный торговец, продающий кунжутное масло, – кто знает, появится ли он завтра в тот же час и в том же месте? Или ветерок, пахнущий рыбой и водорослями, – останется таким же доброжелательным, не превратится ли в ураган? Уж это-то Катрин знает точно: такая уверенность – просчет, самонадеянность, миф, не более того. А тот, кто все же верит в такую непостоянную и капризную субстанцию, как земное существование, либо невежа, либо бесконечно глуп. Нет, конечно, мир остается миром, целостность – целостностью, как ее ни рассматривай. Душистый бриз с моря и сметающий все на своем пути ураган явления разные, но и то и другое – ветер. Наводнение, если смотреть с горы, – ничего страшного. Достойный, много работающий человек может не только сохранить жизнь, но и преуспеть, хотя надеяться не следует. Видаль это знал.