Дикий барин в домашних условиях - Джон Шемякин

Раньше, до своего подьячества в земщине, был я сир, и наг, и весел. Работал юродивым в газете при градоначальстве. Вбегал на выборы для составления числовой записи, не очень робея, в едином сапожке, вторую ногу по бедности подвязывал искусно отрезком из ковра и бечевой. Шутил, смеялся, грыз белыми зубами калёные орехи, хватал на крыльце голосующих и шутил с ними дерзко, крутил и ронял.

А теперь уж – всё не то.

Но взор мой пытлив по-прежнему! Хотя после пупков лебяжьих под сметаной с хреном и подёрнулся некой истомой, не знаю, подзаплыл.

Раньше выборы охранял один, едва ли больше, милиционер-ярыжка. И был тот милиционер сержантом. С началом борьбы с терроризмом у сержанта появились последовательно пистолет, бронежилет, автомат. На этапе бронежилета сержант перестал появляться в одиночку, а проявил свою групповую природу. В разгар укрепления южных границ я видел у участка до десятка милиционеров и ожидал появления зенитного маленького орудия, фузей, кольев острожных.

С численностью в параллель росли и звания караульщиков. Сначала участки охраняли весьма бойкие с виду старшие летейнанты, которые только погоны имели с тремя звёздами, а вели себя как совсем уже настоящие майоры: и голову несколько вбычку вперёд нагибали, и по телефонам звонили – ну, просто совершеннейшие маленькие майоры.

Потом на смену лейтенантам пришли капитаны-молодцы с весьма ловко сделанными перстнями и несколько вывороченными наружу плечами. Я совсем уже было приготовился ждать и видеть полных полковников и седовласых генералов с резиновыми палками у урн, но тут как-то изменился размер вообще всех погонных звёзд и всё спуталось окончательно: лейтенанта от полковника можно стало отличить только интуитивно.

А жалко. Я бы хотел генерал-аншефа милицейского увидеть в полном облачении, со текинским шрамом через горделивое лицо, в белой бурке, на коне. Чтобы сидел он истуканом пред вратами, символизируя отсутствующим дыханием установление и полное соблюдение в позёмке.

А теперь, вероятно, разрядка наступила. На участке три милиционера и две сотрудницы прокуратуры в неуставных мини.

Сотрудницы прокуратуры склонялись над столами со списками и переминались по очереди кормой. Корма у одной из прокурорш была такой степени сытости, что мысленно я на прелестнице уже участвовал в стипльчезе в Ярмуте и брал там призы. У второй корма была даже лучше, чем у первой, и полностью соответствовала корме линкора «Новороссийск». Последнее обстоятельство мне очень понравилось, и я три раза вразвалочку проходил мимо синеюбочных правоохранительниц с притворным равнодушием. Даже брелок доставал от автомобиля «Лада Приора» (средство верное) и крутил его с беспечностью на пальце.

Не проняло.

Голос свой отдал не жалея.

Чем более развито общество в плане обустройства себе надуманных головняков, тем чаще оно шарит взором по повседневности, выискивая случайности, которые немедленно превращает в этические проблемы библейского масштаба.

Ставит общество мне под капот возможность развивать скорость до 180 км в час и немедленно устанавливает ограничения на скорость в черте городов, сёл, бараков. Для чего? Только для того, чтобы понудить меня к этическим размышлениям в пробке – зачем, мол, я это купил? не тупорылый ли я чурбан? не нарушить ли мне скоростной режим? кто я буду после этого? что давать дорожному полицейскому? а он возьмёт? что я за тупорылый чурбан?! конечно, возьмёт! кто я буду после этого?..

Дали бы всем по десять лошадиных сил – всё было бы честнее, чем сейчас.

Движение автомобилей несёт в себе угрозу, потому что не регулируется общепринятыми законами, так я скажу. Всё общество кричит мне: будь первым, добивайся цели быстро, не уступай. И одновременно хватает меня за шкирку и трясёт в воздухе, если изловит за выполнением своих же собственных заветов на автостраде.

Как так можно? Это же повальная шизофрения.

Общество говорит мне: только свобода самовыражения обеспечивает гармонию. Только сознание и свобода. И одновременно общество понатыкало камер на каждые три км, выставило скрытые патрули людоедов в кустах, выписывает штрафы по данным со спутников, которые летают в безвоздушном пространстве, запущенные общественным гением, исключительно с целью шпионить за моими крысиными пробежками по лабиринту.

Автомобили внушают страх обществу, только этот страх – метономия страха перед пространством, которое изменилось, и перед людьми, которые не изменились совершенно. Так, общество, разбирайся. Или с пространством – засади всех нас по трубам под давлением и гоняй силой перегретого пара до пунктов назначения, или с людьми – выдавай сорокасильный агрегат только почтенным членам нашего общежития.

А то в неуправляемости и непредсказуемости крайним сделали меня, почтенного сироту. Ты и покупай, значит, и бойся, и не нарушай, и храни тебя Господь от гололёда, на котором ты снесёшь кому-то что-то, и соответствуй, и не будь лохом.

Всё это, как говорит несовершеннолетняя Елизавета Генриховна, какая-то натуришь durchschnittliche Alltaglichkeit.

В преддверии праздников и посиделок с распитием и безобразиями хочется успеть рассказать какую-то приличную приятную историю. Чтобы запомниться друзьям не могучим пропойцей в рваной майке, способным дыханием снять шкуру с барсука, не хозяином развратной ночлежки, рыдающим с чужим лифчиком в руках на крыльце, и не персонажем, предпочитающим смерть в тепле хороводам в лесу. А, напротив, тонким собеседником и добродушным весельчаком. Человеком начитанным и сведущим.

Однажды я работал продавцом в ликёро-водочном магазине на улице Комсомольской.

Я люблю, когда повествование начинается со слова «однажды». Оно располагает слушателей к рассказчику, лишает аудиторию присущего ей скептицизма, создаёт нужный настрой. Редко кто, услышав зачин «однажды», сразу начнёт орать: «Вранье!», «Верёвку, господа, ради всего святого, верёвку!» – мало найдётся желающих с разворота заехать в челюсть сказителю, использующему такое уютное слово, как «однажды».

Можете попробовать сами, вот скажите: «Давным-давно…» – и вуаля! Чувствуете приторность, засахаренную сказочность, притворство, лукавство, ложь и клубящееся по углам комнаты подозрение?

Или, боронисусе, начать: «17 июля 1986 года, в начале пятого…» Слушатели поймут, что перед ними матёрейший аферист, подвизавшийся на гипнозе и таймшерах, сразу после тренинга.

С «однажды» всё иначе. Все сходятся в большой зале, садятся у огонька, разматывают шарфы, а дедушка, протягивая трудоробные руки к пламени, с воем втекающим в ненасытную каминную трубу-прорву, затягивается трубкой и негромко произносит: «Однажды…» Чья-то неясная тень промелькнёт за окном. С шумом взлетит с ели филин. Племянник-малыш блеснет глазками из-под стола. Не знает он ещё своей судьбы, не знает ещё, ангелёнок, что теперь жизнь у него пойдёт совсем иначе, после рассказа-то…

Конечно, если среди слушателей есть добрый волшебник или прорицатель по потрохам домашних животных, то единственное разумное, что он может совершить в эту минуту, ну, кроме как запихнуть свою волшебную шапку в пасть безумного сказителя, – это броситься к телефону и успеть вызвать подмогу и перевозку в мешках.