Лагуна Ностра - Доминика Мюллер

Теперь, когда Альвизе ушел, я думала о нем уже с любовью. Стоит нам расстаться, как нам начинает не хватать друг друга, но, едва мы оказываемся вместе в одной комнате, нас охватывает раздражение, не знаю почему. Стоит ему от меня выйти, как в голове у меня начинает вертеться целая куча соображений по поводу его расследования. Я обещаю себе как можно скорее поговорить с ним об этом, но, как только я снова вижу его, у меня пропадает всякое желание. Я думаю, что по роду своей службы комиссар полиции должен проводить четкую грань между добром и злом. Меня же долгие годы работы со старой живописью научили, что страдание часто бывает смешано с восторгом, что красота соседствует с гнусностью, а из этих сложных смесей рождается страсть. Мифологические и библейские сюжеты воспевают резню, изнасилование, похищения, мученичество, жестокость. На полотнах виновные беспрестанно убивают невинных, и никакой комиссар Кампана не вмешивается, чтобы прекратить это безобразие. Когда Альвизе видит труп с перерезанным горлом, он не успокоится, пока не поймает преступника, чтобы тот получил по заслугам. Когда же я показываю студентам отрубленную голову Иоанна Крестителя на серебряном блюде или голову Олоферна, которую держит за волосы рука Юдифи, то делаю это, чтобы они оценили фактуру живописи, законченность композиции, точность движения и внутреннюю силу произведения, а вовсе не для того, чтобы дать моральную оценку факту насильственного отделения головы от тела. Искусство существует по своим законам, неподвластным законам разума. Кто вспомнил бы сейчас об Олоферне, одном из множества военачальников Навуходоносора, если бы Юдифь не отрубила ему голову?

Если я попрошусь у Альвизе в больничный морг, чтобы посмотреть на зарезанного утопленника, он точно решит, что я сошла с ума. Но мне было бы полезно взглянуть на человеческое тело, чтобы сопоставить его с мышцами, костными структурами, карнациями, изображенными на холсте. Так, благодаря разбухшему до неузнаваемости, заселенному разнообразными представителями лагунной флоры и фауны трупу первого утопленника, я сымпровизировала неплохую лекцию о реальной действительности и ее отображении в живописи. Искусствоведы работают каждый на своем участке. Возделывая свой, я взращиваю на нем теорию, согласно которой искусство только тогда становится правдивым, когда избегает сходства, пренебрегает точностью отображения. Если брат возьмет меня с собой и позволит взглянуть на второй труп, у меня, возможно, появится достаточно материала для статьи о метафоре и метаморфозе. Однако профессиональная добросовестность не позволяет Альвизе допускать посторонних пялиться на трупы. Я лично подозреваю, что ему просто не хочется ни с кем делиться своими трупами. Раскрытие этой тайны прославило бы бывшего самого молодого комиссара Италии, о чем ом мечтает с самого поступления в школу полиции. Появись он на первом странице «Гадзеттино», это сразу повысило бы рейтинг его работы, к чему он всегда стремился. Тем временем вчерашние заголовки предвещают новые расследования, и эта текучка будет только отвлекать его от нового мертвеца. Все эти второстепенные дела плюс трения с начальством, соперничество между государственной полицией, местной и карабинерами[5], постоянная дерготня со стороны дознавателя, префекта, мэра портят ему настроение. Ну что же, если наш спор помог ему немного разрядиться — тем лучше. Игорь со своей метафизической белибердой, Борис со своими неизвестными шедеврами, Альвизе со своими загадочными трупами — все они стремятся жить интенсивнее, чем позволяет им повседневная жизнь. Если они не разделяют моей страсти к живописным плафонам, то я, когда у них случается что-то необычное, всякий раз загораюсь вместе с ними. Само собой разумеется, что зарезанный утопленник гораздо интереснее какого-то там осыпавшегося куска лепнины. И наши ссоры не имеют никакого значения. Под конец я всегда соглашусь с Альвизе.

Канал Сан-Агостино протекает неподалеку от нашего дома, под мостом, образованным узкой улочкой Дона, которая выходит на площадь Сан-Стин, на окраине квартала Санта-Кроче, где среди скромных домов с запущенными садами извиваются тихие улицы. Это второстепенный канал, он берет начало в Большом канале и туда же впадает, перерезая снизу вверх большую петлю, образующую спинной хребет рыбины, на которую так похожи очертания центральной части Венеции. По улице Дона я хожу только в разгар сезона, когда мои привычные пути становятся непроходимыми из-за туристов. Мне захотелось подышать той атмосферой, которую брат, привыкший к фактической точности протоколов, не счел нужным описывать. Элементы декора, фон делают сюжет классической картины объемнее, ярче. Художник римской школы, например, разместил бы «Человека с перерезанным горлом» среди руин и боскетов, тосканец избрал бы для фона поросший бересклетом холм, караваджист — сумрак таверны. И только венецианец опустил бы его в темные, зеленые воды канала. Детали местного колорита говорят о происхождении художника больше, чем способ трактовки сюжета. Об этом я постоянно твержу студентам со своей кафедры. Но для комиссара Кампаны это все бредни. Возможно, они и хороши для докторской диссертации, которую пишет наследница старинной фамилии, но для следствия не имеют ни малейшего значения. И к каким бы выводам я ни пришла после моей прогулки, я знала, что он все равно от них отмахнется.

У этого канала нет набережных. По нему можно перемещаться только по воде, среди пришвартованных вдоль берегов лодок, весельных — длинных деревянных пуппарино, и моторок, на которых по воскресеньям выходят в лагуну рыбаки. Вокруг — ничего интересного: ни роскошных дворцов, ни дорогих магазинов. Лишь вереница мрачных лавчонок: мелочная — с развешанными на дверях вениками; аптека, обклеенная рукописными табличками, рекламирующими травяные отвары собственного приготовления; ювелирная мастерская, специализирующаяся на обручальных кольцах и часах, которые дарят обычно к первому причастию; галантерейный магазинчик, где торгуют вязальной шерстью в клубках и слюнявчиками с нанесенными на них рисунками для вышивки; скобяная лавка, хозяин которой тут же на верстаке мастерит подставки для дров и вешалки для кухонных полотенец. Над всем этим висит тоскливый запах тины, усиливающийся в дождливую погоду. В этом квартале, через который люди проплывают, не глядя по сторонам, лишь для того, чтобы сократить путь до Риальто с его постоянным оживлением, только два здания — палаццо Дона делле Розе и палаццо Бернардо — сохранили благородство своих порталов эпохи Возрождения и окон с готическими наличниками. Я испытываю особую нежность к таким забытым богом местечкам, где живут старые венецианцы, не имеющие от туризма никакой прибыли — одно только беспокойство. В дни «большой воды», как в этот понедельник, в центральных кварталах для удобства прохожих и торговцев устраивают настилы из досок. Здесь же люди предоставлены сами себе. Вот и сегодня в полдень, в разгар прилива, они пробирались по затопленным улочкам, осторожно ступая в воде, доходившей им до середины икры, стараясь не поднимать волну, чтобы не зачерпнуть резиновыми сапогами.

Я тащилась позади двух старушек к площади Сан-Агостин, откуда открывается вид на канал, достаточно обширный, чтобы разглядеть причал, возле которого брат выудил своего мертвеца. Моим глазам представилось тоскливое зрелище полного запустения: лохмотья серой штукатурки, разбитая прибоем кирпичная кладка, разъеденный солью фундамент, тяжелая заржавленная цепь, соединяющая створки разбитых в щепы, обшарпанных, как швартовные брусья, дверей, у которых мертвец закончил свой путь. Идеальное место для трупа с перерезанным от уха до уха горлом.