Жизнь Алексея: Диалоги - Александр Яковлевич Ярин

нет. Весь мир склонился к маленькому винному пятнышку на ручке моего кресла и отдал ему свои силы. Во всем мире жило и дышало только оно одно. Оно приковало к себе мое внимание, и мне примерещилась такая картина, будто из какого-то войска прибежал гонец и упал у моих ног. Гонцу нечего сказать, потому что его самого выкрикнул истекающий кровью передовой отряд. Слово, вместе с пузырями пены выплывшее у него изо рта, тем более немо, и уж совсем пусто за душой у той вести, которая в этом слове.

– Продолжай! Разумом клянусь, ты снова на верном пути: за словом стоит вещь, но что стоит за вещами? Поистине они не обладают речью.

– Безглазое, как наши статуи в мастерской скульптора, присутствие внимательно смотрело из полусвета, и один взгляд на него был равносилен клейму на моем… Но не на чем ставить клеймо. Заглядывая в себя, я, по правде, не нахожу внутреннего человека. Натура, этот наследственный хлам, доставшийся мне от отца, – я брошу его в любую минуту. Это не меня, а мертвую куклу-наследницу растила возлюбленная моя мать, достойная Аглаида, не жалея сил и в надежде на лучшее. Она кормила ее, одевала, учила ходить и смело терпеть темноту. Но что мне до того? Я смел по натуре, ничего не боюсь? Но я смел не по натуре. Таким хотела сделать меня моя мать. Такой сделалась кукла-наследница, живущая во мне. Я знаю себя и бесстыдно трусливым. В этом высоком отцовском доме меня и прежде теснила мысль, что ни в словах моих, ни в повседневных делах меня нет и, наверно, никогда не было. Но тем и выдалось нынешнее утро, что я почувствовал вкус плода во рту: вдруг прояснившимся умом я понял, что мне нет места в этом мире звуков. Все пространство – на всех своих площадях, склонах, водах, полях, колодцах – болело моим отсутствием, как будто я этим разросшимся отсутствием осязал каждый его закоулок. Только одна точка никак не хотела растворяться в темной пустыне зрения: то гуляла где-то вдали, то забиралась под самые веки, словно одна томилась и тосковала по мне. Из этой точки показался тонкий, похожий на ивовый, прут и начал медленно расти. Тогда я весь подобрался и внутренне бросился на этот прут и стал сгибать его, как корзинщик, чтобы согнуть как нужно, пока он не перестал расти… А как было нужно и сколько ему еще расти – в этом я тогда не сомневался… Я старался изо вех сил и успел. Кривая нота немного повисела в воздухе и растаяла. Заина кончила петь. Раздались крики одобрения. Я стряхнул сон и встал, думая принять почести. Спасибо Юнию: вовремя схватил меня за плечо.

– Удержав твою руку, он уберег тебя от насмешек, которых ты не заслужил.

– Но разве не смешон тот, кто величается чужой заслугой и примеряет не свой венок?

– Так, но своим стараньем ты помог совершиться музыке. В иные возвышенные мгновенья ни за что бы ей не сдвинуться с места, если бы мы, слушающие и внимающие, не помогали певице… Существует, думаю, два рода звуков: обыкновенные, те, что люди обращают друг к другу, и иные, сами собой парящие в небе. Эти как бы окружены облаком сна или небытия. Чтобы приблизиться к ним, нужно пройти его насквозь.

– Как же нам преодолеть это названное тобою облако? Ведь погружаясь в него, мы лишаемся воли и сил, необходимых для движения. Теряем и хотение, и самую, кажется, душу, могущую хотеть.

– Из небытия извлекает нас всякий раз Божественная сила, вновь создавая в прежнем виде и вручая нам эту потерянную нами душу. И вот непреложное доказательство того, что Божеству приятно и угодно, чтобы мы творили прекрасное, а также верный довод против маловеров.

– Не будет ли правильным все сказанное тобою о звуках применить также и к словам?

– Почти так, ибо все это уже прежде было помыслено мною о словах и лишь теперь применено также и к звукам.

– Не сочти за дерзость, учитель, но, видно, и тебе пошло впрок пенье Заины?

– Наша наука равно охватывает слова, звуки и мысли.

– Выходит, в силу этого единства, что подобно тому как среди слов есть такие, что запрещены, изгнаны и как бы прокляты грамматикой, так и материя звуков сродни не гладкому и переливчатому виссону, но скорее походит на редкую мешковину, сквозящую дырами…

– Ты правильно понял. Да и царство мысли куда как скудно и сурово, а вовсе не изобильно, как думают иные поэты. Ибо мир, если приглядеться, до краев полон сущностей, которых нет.

– Благодарю тебя, учитель. Сегодня я получил много пользы от твоего урока.

Философия

Алексей.

– Было мокро от незаметного дождя. Не знаю почему, она успела отойти от того места всего шагов на десять, не больше. Я в который раз шел за ней следом по уже темному переулку и не пытался ее догнать. Она чуть волочила правую ногу, а раньше я не замечал этого порока в ее походке, но, может быть, его и не было раньше. Я, не спуская глаз, следил за всеми ее движениями и незаметно для себя (а для нее тем более) начал передразнивать их точь-в-точь, – так что даже складки на нашей одежде плясали в такт. Каждые десять шагов переносили меня на ее место – в ту позу, которую она только что оставила. И чем я был точнее, тем глубже в меня проникало сходство. Это и придавало смысл игре, скрадывая расстояние между нами, уничтожая разницу.

Нельзя сказать, сколько времени прошло: ведь для тех, кто повторяет, время не движется. Вдруг откуда-то справа послышался низкий ветряной гул и треск. Сначала я увидел только отражение ее лодыжек в засветившихся лужах на дороге, потом, уже пройдя несколько шагов, горящий дом…

Заина медленно подошла к сырым кустам, за которыми горело, и остановилась у края какой-то каменной лавки или ступени. Еще немного, и я уже стоял позади, за ее плечом. Мы молча смотрели на пожар. Горел не дом, а деревянный сарай, принадлежавший вольноотпущеннику, имя которого – Климент или Клеобул – я знал, но теперь оно стерлось из моей памяти. Наши пожары внушают ужас, но этот был скрыт за уступом стены и не вызвал ничьей тревоги. Сарай горел решительно, как макет зодчего, с шумом втягивая в себя ночной воздух из окрестных переулков. Прогоревшие куски крыши время от времени валились вниз и взрывали раскаленную труху. Одна сухая чешуйка долетела до