Неторопливый рассвет - Анна Брекар

Не помню, сколько времени мы просидели за зеленым столиком. Валентина перебрала всех бывших соседей Альмы, все рождения, смерти, свадьбы и разводы.

Она всю жизнь занималась домом, детьми, мужем. Стряпала для приходивших в дом гостей, которые усаживались за стол в большой полутемной кухне. Что осталось от всей этой жизни, от суеты в большом доме, ставшем теперь таким тихим? Согласится ли со мной Альма, что здесь тоже воцарилась совсем другая тишина?

Потом мы прошлись по саду, и Валентина одно за другим представляла нам деревья. У каждого из них было имя, и каждое приходилось братом или сестрой одному из ее детей.

– А когда Ив был болен, с его дерева осыпались листья. Да-да, уверяю вас. Слава Богу, они оба выздоровели.

Она шла между нами, хрупкая фигурка, ступая медленно, но решительно, и, когда она говорила, я забывала о ее возрасте; слова в ее устах не постарели.

Мы пробыли у нее до того часа, когда земля отдает накопленное за день тепло. Жаркий сладковатый дух поднимался от пшеничных полей. У Альмы был отсутствующий вид. Валентина говорила о бассейне, где мы могли бы поплавать, если нам хочется.

– Но мы не захватили с собой купальники.

Да и все равно пора было уезжать, если мы хотели вернуться засветло. В дверях Валентина сказала нам, сияя от радости:

– Что ж, когда вы приедете будущим летом, я дам вам ключ от бассейна, и уж не забудьте купальники, ладно?

Как будто после этого визита я еще могла думать о будущем.

На обратном пути мы крутили педали молча. На подъезде к городу Альма затормозила и, спустив ногу на землю, долго смотрела на закатное небо.

– Хорошо было сюда вернуться. Не знаю почему, здесь я чувствую себя настоящей. Может быть, мы не одни и те же в разных странах, на разных континентах.

Мне показалось, что она улыбается. Было, наверно, позже, чем я думала, потому что я уже с трудом отличала пшеничные поля от лугов в сгущавшейся темноте, и так же трудно было отличить улыбку от рыдания. Поля вокруг меня пахли соломой и овсом, как вздрагивающие бока лошади. Я была мошкой на этом огромном теле, мчащемся галопом сквозь Вселенную; я была здесь, ни секунды не сомневаясь в своем законном праве прогуливаться по этому теплому животному, летящему среди звезд.

– Альма, я хочу задать тебе один вопрос, мне надо было задать его еще утром, но я была так рада тебя видеть, что не хотела портить нашу встречу. Знаешь, я так и не поняла, почему ты покончила с собой. Скажи мне, почему ты это сделала.

Я обернулась, чтобы увидеть лицо Альмы, но рядом больше никого не было, только ночь, которая уже поднялась и отряхивала свою юбку, полную звезд.

Ночью было прохладно, даже в городе. Длинная вереница машин тянулась по набережным гирляндой огней, соперничавшей с ярко освещенными роскошными отелями. Я спрашивала себя, те же ли это набережные, вдоль которых я шла давным-давно в сумерках сентябрьского вечера. В ту пору город вокруг меня был таким тихим, что я слышала легкий шелест платанов, отряхивающих капли на асфальт, и негромкие вздохи воды, шуршащей по граниту набережных. Уличное освещение тогда было скудным и оставляло обширные тени между двумя кругами света.

А в этот июльский вечер все буквально било в глаза – огни, убранство отелей и многоязыкая толпа, медленно дефилирующая вдоль озера. Люди вокруг меня говорили по-английски, по-немецки, по-арабски, по-русски и на других языках, которых я даже не узнавала. Я спрашивала себя, куда девались те, кто жил здесь прежде. Быть может, прогуливаются теперь в других городах, где говорят на всех возможных и мыслимых языках? Уехали, оставив другим туристам улицы, пустые, как ракушка?

Только два каменных льва у мавзолея герцога Брауншвейгского казались мне знакомыми; они сидели по обе стороны лестницы, ведущей в усыпальницу, с тем же проникновенным видом, что и тридцать лет назад. Я пересекла небольшой парк, в глубине которого, в маленьком домике с фахверковой стеной, размещался когда-то Дом Библии. Под сенью высокого бука суровые добровольцы, сменяя друг друга, продавали Библии и собирали пожертвования для миссий в Африке.

Сегодня на маленькой асфальтированной площадке вокруг домика были расставлены стулья и столики, за которыми сидели клиенты, не обращая внимания на шелест пурпурного бука.

Я села и заказала бокал вина, чтобы прийти в себя после этого странного дня. Я тосковала по Альме, по четким очертаниям ее гладкого тела рядом со мной, по ее манере двигаться, говорить, крутить педали. Мне вспоминалось, как беззаботно она, когда мы встретились, подарила мне бесценные сокровища: запах фермы, ощущение, что с ней все легко, чувство непобедимости. Благодаря ей я стала повсюду желанной гостьей.

Я сама удивлялась силе моего чувства. Разве я не потеряла ее давным-давно? Почему же она вернулась ко мне так мучительно внезапно двадцать лет спустя? Меня не отпускала потребность в ней, я чувствовала это, затерявшись среди парочек, которые пили и жевали, и сожалея о Доме Библии, как будто припорошенные сединой добровольцы могли вернуть меня в ту пору, когда мир был моим благодаря Альме. Откинувшись на спинку стула, я посмотрела на пурпурный бук, в надежде отыскать в шелесте его темной листвы что-то от нас с Альмой. Вернувшись в пансион, я без сил опустилась на кровать и, не зажигая света, долго всматривалась в темноту комнаты. В этом вновь обретенном одиночестве кочевая жизнь с Альмой представлялась мне моей самой счастливой порой.

Я лежала, уставившись в потолок, освещаемый через равные промежутки времени фарами машин, которые ехали очень медленно, словно участвовали в процессии.

Они катили по улице, направляясь в «Хилтон», совсем неподалеку, и это походило, вместе с тиканьем часов в коридоре и приглушенным городским шумом, на мерный и безмятежный морской прибой.

В полусне мне чудятся приземистые силуэты шкафа и комода, вырисовывающиеся в темноте другой комнаты. Я протягиваю правую руку, чтобы коснуться Альмы, но ее нет, исчезла даже ложбинка от ее тела. Моя рука ищет ее, как будто еще не поняла того, что я знаю теперь.

Я вижу, как Альма падает с горного уступа, ее длинное тело словно парит в воздухе в расслабленно-счастливой позе. А между тем я знаю, что она падает, падает неотвратимо, и ее тело разобьется о камни несколькими сотнями метров ниже.

Я проснулась как от толчка. Сон вернул далекое воспоминание, которое забылось, словно гибель Альмы стерла этот след, словно была какая-то несовместимость между случившимся в ту ночь и ее смертью.

Это было летом, в жару; мы провели день в купе поезда, где плясали золотистые пылинки от жатвы, вплывая в открытые окна. Трое молодых людей, которые сели под вечер, казались неотделимыми от пейзажа. Мы подвинулись, давая им место, а когда стемнело, устроились так, чтобы все могли лечь. Я улеглась на багажную полку, Альма подо мной, один из молодых людей на полку напротив, остальные двое разместились на полу посередине, на наших спальных мешках и рюкзаках, которые мы им любезно одолжили. Я помню, что Альма в то время проходила практику в медицинском учреждении для детей-инвалидов. Особенно много она занималась девочкой-подростком лет на шесть или семь моложе нас. Эту девочку звали Розой, и она была на редкость привлекательна. Любила она одну только Альму, любила безраздельно. Она хотела все время находиться рядом с ней и, когда у Альмы был выходной, обижалась так, будто та ее бросила.