Роман в социальных сетях - Иван Зорин

Однажды бессонной ночью Модест Одинаров долго смотрел на мигавшие за окном звезды, несколько раз ходил на кухню пить чай, а потом, сев за клавиатуру, написал:

«В детстве меня отправили раз в летний лагерь, где я посреди срока сильно простудился. Мне прописали горькую микстуру, постельный режим и отселили в отдельный бокс. Хорошо помню маленькие окна, завешенные от жары марлей, ползавших по ней мух, обои с перемежавшимися всадниками, которые скакали вместе с моей температурой, помню доносившиеся крики моих товарищей, гонявших мяч, так что у них не было времени меня навестить. В своей одиночке я чувствовал себя, как в зачумленном бараке, став неприкасаемым, наблюдал со стороны жизнь, которую вел еще вчера — вот пошли строем завтракать, вот лагерь стих, значит, всех повели на реку, вот звучит горн, объявляя тихий час. Выпав из привычного распорядка, как птенец из гнезда, я чуть не плакал, ощущая себя брошенным, забытым, не нужным. Я вдруг стал лишним в счастливом прекрасном мире, от которого был отгорожен стенами изолятора. Иногда мне кажется, я до сих пор из него не вышел».

Это понравилось «Иннокентию Скородуму» и «Ульяне Гроховец».

«А спорим, что видя утром твои мокрые простыни, все думали, будто у тебя энурез, а это ты всю ночь плакал, повторяя: «Я неудачник, я неудачник…»?» — написал «Раскольников».

Модест Одинаров промолчал.

«У меня бывает сходное ощущение, — поделился «Олег Держикрач». — И как вы с ним боретесь?»

Его искренность предполагала ответную, и в приступе откровения Модест Одинаров застучал по клавиатуре, то и дело заливая ее остывшим чаем:

«Признаться, никак, спасает работа, как мельничий жернов на шее».

Дождливой ночью, прижавшись лбом к холодному стеклу, он смотрел на расплывшееся внизу море огней, в котором у него появились знакомые, и гадал, в каком окне они живут, а так как они могли жить в любом, ему становились небезразличны все. Модест Одинаров теперь с особенной ясностью осознавал, что все пройдет бесследно, как капли, стекавшие по окну, вспоминал свои юношеские переживания, которые были бесконечно далекими, и не понимал, отчего придавал им такое значение. «Думал о себе много, — оперся он о подоконник, чувствуя, как барабанит по лбу холодный дождь, и видел себя витязем на развилке, которого, пойди он направо или налево, ждет тупик. — А к чему нерешительность, раз все равно умру?»

За долгие годы Модест Одинаров впервые почувствовал себя, будто в семье, о которой всю жизнь мечтал и которую так и не создал, а с Ульяной Гроховец у него завязалась личная переписка. Он поведал ей о своей жизни, она — о своей мечте.

«Вы мне верите? — не выдержала раз она. — Верьте, иначе писать бессмысленно».

«Для меня вы такая, какой представились, — ответил он. — Да и зачем вам лгать?»

Прочитав, Полина Траговец залилась краской. Она уже пожалела, что все это затеяла, но отступать было некуда.

«Вчера прилетела с островов. В самолете так трясло, что, кажется, я до сих пор прыгаю на батуте. Среди кокосовых пальм был у меня очаровательный мулат. Мы занимались любовью по три раза на дню, а ночью прямо в постели, как волки, набрасывались на еду. На мгновенье я даже потеряла голову. Страсть опасна, рискуешь испортить жизнь. Не попрощавшись, я упаковала чемоданы и улетела первым же рейсом. Советую и вам почаще наступать себе на горло!»

Так вела себя Ульяна Гроховец. А из Полины Траговец мать сделала безопасного врага, которым забавлялась, как бумажным тигром.

— Ты стала несносной, — дразнила она дочь, помешивая на кухне овощной суп. — Все время перечишь. Убить меня хочешь?

— Что за выдумки, мама.

— Ну, вот опять! Я знаю, ждешь моей смерти, чтобы привести мужчину.

— Это неправда!

— Тогда скажи, что любишь свою мамочку.

— Ты же знаешь, что люблю, и мне больше никто не нужен.

Натянув улыбку, Полина поцеловала дряблую щеку, провела ладонью по седым, растрепанным космам, а, закрывшись в комнате, зарыдала в подушку. Она думала, что ее жизнь прошла, так и не начавшись, бормоча в утешение, что все несут свой крест, оттого что некуда пойти. Дождавшись пока за стенкой стихнет старческое брюзжание, она включила компьютер и, все еще всхлипывая, написала:

«Главное, не стать жертвой, а для этого не надо жалеть себя».

Это понравилось «Модесту Одинарову» и некоему «Сидору Куляшу».

По утрам Модест Одинаров по-прежнему громко включал радио, до синевы брился, отстукивая по рулю услышанную мелодию, торчал в «пробках», а на работе ненавидел начальство. Но день пролетал незаметно, ему удавалось зайти в Интернет и оставить сообщение, так что возвращался он, предвкушая комментарии. После работы он раньше тщательно готовил себе пищу, раскладывая по тарелке мелко нарезанный укроп, жарил стейк или цыпленка, а садясь за стол, вспоминал одно и то же.

— Даже мертвецы высыхают, потому что перестают есть, — кормила его с ложки мать, когда он оставлял еду на тарелке. — От голода они грызут себя изнутри.

— Как мертвецы у Гоголя? — храбрился он, но от ужаса глотал, не разжевывая, большие куски. — У них желтые кости и длинные ногти, мы в школе проходили.

— Вот именно, разве хочешь стать таким?

Эта всплывавшая в памяти сцена вызывала у Модеста Одинарова улыбку, расцветавшую кактусом в пустыне его одиночества. И после обеда он засыпал с ней, бросив на кухне грязную посуду. Но теперь, после вступления в интернетовскую группу, дом уже не казался ему пустым, Модест Одинаров быстро кипятил чайник и, жуя бутерброд, садился к монитору.

«Рядом не всегда близкий, — сообщил он открывшуюся ему истину. — Близкие могут быть и далеко».

«Верно», — подтвердила «Ульяна Гроховец».

«Ближние твои враги», — пошел еще дальше «Иннокентий Скородум».

Они обменялись смайликами, отметив его пост, как понравившийся, и от этого у Модеста Одинарова потеплело на душе.

Кривозубую проститутку Модест Одинаров больше не посещал, а, вспоминая свои визиты к ней, готов был провалиться — ему делалось стыдно за свое одиночество, за дурную привычку, с которой он не расстался в детстве, а перенес во взрослую жизнь, встречаясь без любви. Но теперь все было иначе, выйдя из пустыни, он сбросил, наконец, бремя своего одиночества, и, расправив плечи, почувствовал себя помолодевшим на сто лет. Теперь он все чаще рассматривал глянцевые журналы, предлагавшие недвижимость, которые покупал по дороге на работу. Выбирая себе дом, он представлял, как разошлет приглашение в группу, отметив новоселье с ее членами. «Какими они окажутся? — гадал он, мечтательно листая страницы. — Не разочаруют ли?» И твердо решил не тянуть с покупкой дома. По крышам уже зашагали короткие июньские дожди, асфальт расчертили мелом для игры в «классики», а на подоконниках стали засыхать фикусы, которые по привычке поливали, как зимой. Застряв в «пробке», Модест Одинаров через опущенное стекло вяло переругивался с водителем красного автомобиля, как вдруг у него кольнуло в боку. На здоровье он никогда не жаловался, и не придал этому никакого значения. На следующий день боль повторилась. «Срочно сдайте анализы», — осмотрев его, нахмурился врач. Анализы оказались плохими. Модест Одинаров тупо уставился на фонендоскоп, змеей свисавший на белом халате, не понимая, что ему говорят.