Начало, или Прекрасная пани Зайденман - Анджей Щиперский

— Это тюрьма! — говорил Генек Фихтельбаум.

— Ради Бога, Генек, образумься. Где тебе будет лучше? Ты должен набраться терпения.

— Я хочу выйти на улицу, Павелек.

— Исключено!

— А я выйду!

— Кретин, идиот, болван, — кричал Павелек.

Генек подчинялся. Потом уже не мог вынести жизни взаперти. Павелек устраивал скандалы.

— Вот видишь, все в порядке, — невозмутимо говорил Генек Фихтельбаум. — Я был в городе и жив. Ничего не случилось.

— У тебя нет совести! — кричал Павелек.

Они были друзьями. Генек вновь уступал. Не из страха за жизнь, но из любви к Павелеку. Однако спустя два месяца он бесследно исчез. Павелек страстно молился. Проходили недели, известий не было. Прошла вся зима. Генек уже не существовал. Только среди ночи, в темноте, Генек появлялся и подавал знак. Это знак жизни, думал Павелек и засыпал. А наутро его будили женщины. Пани Ирма и Моника. Все трое возникали из снов Павелека. Но наяву Генека Фихтельбаума все не было. По-прежнему пребывал в пугающем отсутствии. Умер, думал Павелек в течение дня. Однако ночью Генек приходил снова и подавал знак.

Потом он также приходил, долгие годы. Не существовал уже тот мир, в котором остался Генек, а он все появлялся ночью и подавал Павелеку знак. Теперь Павелек думал, что это знак смерти, не жизни. Не призывай меня, говорил он тени Генека Фихтельбаума, не тебе принадлежит право призывать. Засыпал он без страха, так как сознавал, что Генек Фихтельбаум не посланец Бога, а всего лишь добрая память. А может быть, это одно и то же, думал он порой.

Но верил, что Бог — это еще и любовь.

Коли на то пошло, можно утверждать, что Павел — избранник судьбы. Он пережил войну и познал любовь. Просто поразительно. Чуть ли не баловень фортуны! Когда он был немногим старше двадцати лет, ему казалось, что все сгорело без остатка. Этот город был всем миром, которым он обладал. Даже не весь город, а его сердцевина, с полтора десятка улиц между Бельведером[4]и Замком[5], берегом Вислы и кладбищем на Воле[6]. Тут был другой воздух, небо, земля. Дома охватывали горизонт. Ребенком он истоптал каждый уголок этого клочка земли, до самого горизонта. Другой родины у него не было. В ее центре располагался Саксонский сад, прилегающие к нему улицы, с одной стороны красивые, светлые и изысканные, с другой — отмеченные шумным беспокойством, полные уродства и нищеты. И не было границы, разделяющей эти два мира. В тени каштанов Саксонского сада дамы в костюмах для прогулок, шляпках с вуалью, туфельках на высоком каблуке, господа в плащах, котелках, пальто с меховыми воротниками задевали порой мрачных прохожих в порыжелых лапсердаках и сапогах, крикливых торговок с париками на головах, пейсатых мальчишек в ермолках и флегматичных старцев, бредущих с тростью, в куртках с позументом, с фуражками на седых головах и в поношенной обуви бедных, изможденных работой людей. На лавочках вокруг фонтана сиживали повстанцы 1863 года[7], революционеры 1905-го, ветераны 1914-го, кавалеристы 1920-го[8], близорукие учительницы, которые в молодости приседали перед Ожешко, заговорщики и сибирские ссыльные, узники Моабита и крепости в Оломоуце, торговцы мануфактурой с Новолипок, скобяные оптовики с улицы Гусиной, антиквары со Свентокшиской, молодые дипломаты из дворца Брюля[9], кокотки и святоши, безработные и богачи, евреи, немцы, украинцы, французы-гувернеры из давних поместий, белогвардейские эмигранты, барышни на выданье, студенты с мужицкими лицами и пустыми карманами, воры и сплетницы. Здесь Павелек спорил с жестоким Генеком Фихтельбаумом, кто из них выиграл больше каштанов в ножички. Тут они наголову разбивали большевиков и принуждали к отступлению отборные полки дуче, сбивали самолеты генерала Франко, которые осмелились бомбить укрепления Испанской республики.

Сделав несколько шагов, можно было оказаться в окружении дворцов, правительственных зданий, лимузинов, ароматов кофе и духов. И можно было пройти в противоположном направлении, к Граничной, Жабьей, Рымарской, чтобы попасть в самую сердцевину еврейской диаспоры, очутиться среди лавчонок со скобяными товарами, шумной хасидской толпы, огромных грузчиков из торговых рядов в клеенчатых шапках и рабочих блузах, купеческого гвалта, конского ржания, запыленных витрин бедных шляпников с надписью «Modes»[10]или «Dernier Cri»[11], фруктовых лавок, крохотных кондитерских, парикмахерских, сапожных и галантерейных мастерских, уличных торговцев диагоналевыми брюками и баранками.

И еще можно было пойти в другую сторону света, к башням старых костелов, сырым домикам и монастырям, к пролетарским мукам и бунтарским мечтам простого народа. Именно там Королевский замок касался кафедрального собора, собор касался Рынка[12], а Рынок касался Вислы и Иордана.

То был весь мир Павла, и он проваливался под землю в течение нескольких лет, на его глазах, в его присутствии, бессильном и остолбенелом. Проваливался в буквальном смысле слова, рассыпался в щебень, погребая под руинами людей и польскую концепцию бытия.

Павел пережил войну. Мог ли он потом рассчитывать, что судьба улыбнется ему? И все же он познал любовь. Просто поразительно. Да, этого не скроешь — Павелек был баловнем фортуны.

III

Камера представляла собой узкую клетку. В ней стоял один стул. С трех сторон стены. Только на коридор выходила решетка, простиравшаяся от потолка до каменного пола. Под потолком горела сильная лампа без абажура.

Ирма Зайденман села на стул, как ей приказали. Охранник запер решетку на замок и ушел, тяжело ступая.

Она была здесь не одна. Доносилось дыхание других людей, запертых в клетках, которые располагались вдоль коридора. Но только дыхание.

Ирма Зайденман опустила голову, охватила ее ладонями, оперлась локтями о колени и, ссутулившись, сосредоточенно замерла в тишине. В ней жило некое любопытство, стремление во всех подробностях пережить каждое уходящее мгновение, тишину и сосредоточенность, собственное дыхание, удары сердца. Итак, с Ирмой Зайденман случилось то, чего она ожидала. Чуть ли не каждый день за последние два года она была готова именно к такому завершению. В городе рассказывали легенды о коридоре из узких клеток. Она представляла себе этот коридор. Он, правда, оказался несколько иным, поменьше, может, чуть более уютным, не таким ужасающим, как в рассказах, которые она выслушивала со сжавшимся сердцем. Теперь сама была в этом коридоре. Ей уже не надо было бояться, что она попадет сюда. Стена, решетка, лампочка, приглушенное дыхание, удивительно размеренное и тихое. Ее организм осваивался с коридором, приспосабливался к нему. Теперь это был весь мир Ирмы Зайденман. В нем нужно было жить.