Смерть под маской - Сьюзен Хилл

Я отправился обратно в постель.

Вот и все — и на очень долгий срок. Больше ничего не случалось. Картина много месяцев простояла прислоненной к книжному шкафу, пока в конце концов я не нашел для нее место — вон там, где вы сейчас ее видите.

Она мне больше не снилась. Однако власть картины надо мной ничуть не убывала, ее присутствие давало о себе знать неведомой силой, как будто призраки людей из этой причудливо высвеченной, неестественной сценки находились со мной рядом, навсегда поселились в этой комнате.

Прошло несколько лет. Живопись так и не утратила своей неведомой силы, но, разумеется, повседневная жизнь шла своим чередом и постепенно я к картине привык. Впрочем, я частенько проводил время, разглядывая ее, всматриваясь в лица, тени, здания, в мрачные, подернутые рябью воды Большого канала, и всякий раз клялся себе, что в один прекрасный день поеду в Венецию. Никогда я, как вам известно, не был заядлым путешественником, слишком люблю сельские просторы Англии, и не горел желанием во время каникул испытывать судьбу где-то вдалеке от них. Кроме того, в те годы я увлекся преподаванием, брался за все новые и новые обязанности в колледже, вел научные исследования, опубликовал несколько книг и продолжал покупать и продавать картины, хотя времени на это едва хватало.

За те годы лишь однажды произошел странный случай, связанный с картиной. Прибыл ко мне сюда Браммер, старинный мой приятель. Мы с ним не виделись несколько лет, и нам было о чем поговорить, но вот как-то, вскоре после его приезда, я зачем-то вышел из комнаты, а он принялся рассматривать картины. Когда я вернулся, Браммер стоял против венецианской сценки и внимательно ее разглядывал.

— Тео, где вы наткнулись на нее?

— A-а, на каком-то аукционе несколько лет назад. А что?

— Совершенно непостижимо. Не будь я… — Он покачал головой: — Нет.

Я подошел и встал рядом с ним.

— Что такое?

— Вы во всем таком разбираетесь. Когда, по-вашему, она написана?

— Конец восемнадцатого века.

Браммер вновь покачал головой:

— Тогда я не понимаю. Видите ли, вон тот мужчина… — Он указал на одну из фигур в ближайшей к нам гондоле. — Я… я знаю… знал его. Иными словами, он абсолютная копия человека, с которым я был хорошо знаком. Мы дружили во времена молодости. Конечно, это не может быть он… однако все: посадка головы, выражение… просто необъяснимо.

— На мой взгляд, при стольких миллиардах родившихся людей, при том, что у всех нас всего по два глаза, по одному носу, одному рту, гораздо замечательнее ничтожное количество совершенно одинаковых.

Браммер, впрочем, не обратил на мои слова никакого внимания. Он был слишком погружен в разглядывание картины и пристально изучал то самое лицо. Мне далеко не сразу удалось отвлечь его и вернуть к предмету нашего прежнего разговора, причем на протяжении последующих двадцати четырех часов он несколько раз возвращался к картине и стоял перед ней с лицом беспокойным и недоверчивым, время от времени покачивая головой.

На этом все закончилось; вскоре я если и не выбросил вовсе из головы странное открытие Браммера, то задвинул его в памяти куда подальше.

Наверное, не случись мне через несколько лет стать героем статьи в одном журнале, более расхожем, нежели научном, ничего бы не произошло и вся эта история так бы на том и иссякла.

Я завершил длительный труд о Чосере,[6]и это случайно совпало с какой-то знаменательной годовщиной, отмеченной выставкой в Британском музее. К тому же отыскалась неизвестная важная рукопись, имевшая отношение к жизни Чосера, о которой нам до сих пор так мало известно. Популярные издания проявили интерес и, к великому моему удовольствию, уделили немало внимания моему обожаемому поэту. Разумеется, я был в восторге! Я давным-давно хотел поделиться восхищением, доставляемым его произведениями, с самой широкой публикой, и моему издателю очень нравилось, когда я соглашался на интервью то в одном издании, то в другом.

Один из пришедших ко мне интервьюеров привел с собой фотографа, сделавшего несколько снимков в этой квартире. Если вас не затруднит пройти вон к тому бюро, то откройте второй ящик, и вы найдете хранящуюся там статью из этого журнала.

Тео был человеком педантичным: все у него хранилось в отменном порядке. Когда в свое время я приходил сюда на занятия или консультации, меня всегда поражала образцовая опрятность его рабочего стола, не то что у большинства коллег, не говоря уж о моем собственном. Она служила ключом к этому человеку. У него был упорядоченный ум. В иной жизни он наверняка являлся толкователем законов.

Вырезка из журнала находилась именно там, где он указал. Большущая статья о Тео, Чосере, выставке и новом открытии, в высшей степени насыщенная сведениями и содержательная, а его фотография, занимавшая целую страницу, была превосходной не только из-за прекрасного изображения Тео тридцать лет назад, но и замечательной композиции. Он сидел в кресле, рядом на маленьком столике высилась стопка книг, очки подняты на лоб. Солнце через высокое окно наискосок бросало на него лучи, придавая еще большую выразительность снимку.

— Отличная фотография, Тео.

— А взгляните… посмотрите, куда падает солнечный свет.

Падал он на венецианскую картину, что висела позади Тео, высвечивая ее ярко и в необычной гармонии светлого и темного. Казалось, картина отнюдь не была просто фоном.

— Поразительно.

— Да. Признаюсь, я был ошарашен, увидев фото. Вероятно, к тому времени я уже настолько успел привыкнуть к картине, что понятия не имел, как заметна она в комнате.

Я обернулся. Сейчас картина, наполовину скрытая, наполовину в тени, казалась пустяком, не привлекающим внимания. Фигуры мелкие и лишенные чувства, свет, игравший рябью на воде, померк. Так случается порой, когда в толпе кто-то настолько неприметен и обыкновенен, что неразличимо сливается с фоном. Та, увиденная мною на журнальной фотографии, едва ли не другая картина, не по содержанию — оно, конечно же, то же самое, — а по… я бы даже сказал… по положению своему.

— Странно, верно? — Тео пристально следил за моей реакцией.

— А фотограф говорил что-нибудь про картину? Он специально так устроил, чтобы она оказалась позади вас и освещалась как-то по-особому?

— Нет. О ней и слова не было сказано. Из-за столика с книгами, помню, он устроил небольшую суматоху… складывал ровной стопкой, потом как попало… еще и меня заставлял менять в кресле положение. Вот и все. Помнится, увидев, что получилось — а снимков было сделано довольно много, разумеется, — я очень удивился. Я даже не догадывался, что картина там. По правде говоря… — Тео замолк.