Штормовые времена - Мазо де ля Рош

добычей на плечах. Вдруг чувствую легкое неудобство, вспоминаю, что я в положении и, возможно, час настал. Я нахожу подходящее место под оливой…

– Там их нет.

– Отлично, подойдет любое дерево. Устраиваюсь поудобнее, рожаю ребенка почти без стонов, кладу его в нижнюю юбку и с оленем или бобром на плечах возвращаюсь домой. Бросаю добычу к твоим ногам, а младенца – тебе на колени. Кстати, замечаю я, вот тебе сын и наследник.

– Проклятье! Так вот как надо! – Филипп сражался с крючками и петлями. – Все, мой ангел! Выходи!

Голубая тафта ярким каскадом упала на пол, но кринолин все еще стоял вокруг Аделины, и из него как хрупкая опора для бюста и плеч поднималась ее тонкая талия. Филиппу кое-как удалось вызволить ее из кринолина, нижней юбки и лифа-чехла, однако пришлось повозиться с туго затянувшимся корсетным шнуром. Красивое лицо Филиппа покраснело от натуги, и прежде чем освобожденная Аделина осталась в сорочке, из его уст вырвалась пара проклятий. Вместо ожидаемого поцелуя он внезапно слегка толкнул ее и сказал:

– А теперь надевай свой пеньюар и давай поедим.

Пока она надевала фиолетовый бархатный халат и снимала с запястий браслеты, Филипп наблюдал за ней с видом то ли собственника, то ли обольстителя. Усевшись за стол, она удовлетворенно засмеялась и оглядела яства.

– Как же я голодна! – заявила она. – И как все хорошо выглядит. Мне обязательно нужно съесть этого сыру, я его обожаю!

– Ну вот, опять, – заметил Филипп, отрезая ей кусочек сыра. – Ты обожаешь еду! Ты обожаешь меня! Какая разница?

– Я никогда не говорила, что обожаю тебя, – парировала Аделина, впиваясь зубами в сыр, и рассмеялась как ненасытная девица.

Филипп в этот момент подумал, что в этом – часть ее обаяния: его жена может сидеть и жадно есть, но при этом казаться соблазнительной. Он сидел и смотрел на нее, удивляясь тому, что странным образом сочетание ее жадного поедания, слишком худых рук и чересчур тугого корсета лишь повышало ее привлекательность. Он сидел и смотрел на нее, чувствуя, что то, как она жадно ела, как слишком тонки ее руки, как тесен был ее корсет, лишь придавало ей желанности.

Наконец она встала и подошла к нему.

«Боже мой, – подумал Филипп. – Есть ли на свете какая другая женщина, способная так двигаться? Она никогда не постареет!»

Она подошла и опустилась в его объятия. Вытянулась вдоль его тела, желая раствориться в нем, намеренно превращаясь в существо, созданное его страстью. Она старалась дышать вместе с тем одновременно, так, чтобы их сердца бились в унисон.

Он склонился к ней, и их губы встретились. Она быстро отвернулась, но затем с закрытыми глазами вновь повернулась к нему и с упоением поцеловала.

Однако на следующее утро ей стало грустно. Они уезжали из Лондона. Когда она снова сможет его увидеть? Возможно, никогда, учитывая опасности, предстоящие в путешествиях. Что станется с ними в Новом Свете? Что за далекая чужбина ждет их?

Путешествие из Лондона в Пенчестер длилось долгие часы. Аделина вышла из поезда очень усталая. Но возле станции их встретил экипаж настоятеля с удобными мягкими сиденьями и ярко светившими в сумерках фонарями. На улицах стояла тишина, и поездка была спокойной. Вскоре на фоне заката перед ними вырос высокий собор. В его окнах продолжало отражаться солнце. Это было неземное зрелище, казалось, способное длиться вечно. Аделина наклонилась к окошку экипажа, вглядываясь в эту картину. Она хотела запечатлеть этот образ в своей памяти и увезти с собой в Квебек. Ей казалось, что даже декан не любит этот собор так, как она. И прелестные улочки, теснящиеся вокруг него, – сумрачные, но такие аккуратные, трогательные, в традициях прошлого.

А сам дом декана! Вылезая из экипажа, Аделина пожалела, что им не владеет. Дом казался таким солидным, теплым, гостеприимным. Она могла бы быть тут хозяйкой, судя по ее багажу, загромоздившему холл, голосу ее мужа, отдававшему приказы слугам, плачу ее ребенка, эхом звеневшему в доме, ее попугаю, разрывавшему воздух эротическими нежностями при звуке ее голоса. Казалось, Августа и пресвитер – никто в собственном доме.

Аделина кинулась к попугаю, сидевшему на цепочке на жердочке гостиной.

– Бони, милый, я вернулась! – воскликнула она, приближая свое прекрасное орлиное лицо к птичьему клюву.

– А, жемчужина гарема! – закричал попугай на хинди. – Дилкхуса! Нур-Махал! Мералал![4] – и ухватил хозяйку за ноздрю. Его темный язык затрепетал возле ее губ.

– Где он всему этому научился? – спросил декан.

Аделина повернулась и дерзко посмотрела на него.

– У раджи, – ответила она. – У того раджи, который мне его подарил.

– Вряд ли это прилично… – заметила Августа.

– Неприлично, – ответила Аделина. – Это красиво, безнравственно и совершенно пленительно.

– Я имею в виду то, что говорит птица.

– Да. Я имею в виду то же самое.

В разговор вмешался Филипп.

– Августа, что, ребенок ревел все время, пока нас не было? – спросил он.

Лицо его сестры омрачилось, за нее ответил декан.

– Да, в самом деле, – сказал он. – Собственно говоря, между младенцем и попугаем я не мог найти в доме ни единого места, где бы мог мирно писать свои проповеди. – И добродушно добавил: – Но это не имеет значения, не имеет значения.

Но это имело значение. Филипп понимал, что декану требуется больше тишины, чем гусару, и что дочь его раздражает. Ей скоро год, и пора бы немного поумнеть.

Тогда Филипп впервые в жизни взял младенца на руки и стал наставлять. Держа ее в своих сильных ладонях так, что ее желтоватое личико оказывалось на уровне его румяного лица, он сказал:

– Озорница, разве ты не знаешь, что к чему? Вот твои дядя и тетя, у них нет детей. А вот ты, маленькая девочка, – то, что им надо. Ты сможешь остаться с ними, по крайней мере до тех пор, пока мы с мамой не обустроимся в Канаде. Будешь себя хорошо вести, они сделают тебя своей наследницей. Я имею в виду, ты должна перестать реветь всякий раз, когда тетя на тебя смотрит. Ты не должна плакать. Поняла?

Но Гасси понимала только, что ей нехорошо. Она страдала от постоянных колик, вызванных неразумным кормлением и еще более неразумными лекарствами, от которых пища не переваривалась. Однако няня считала, что никто, кроме нее, не способен ухаживать за ребенком.

Гасси была не по возрасту развита, частью из-за замечательного ума, частью из-за постоянной смены обстановки, которая стала ее уделом. Она поняла, что сильное существо, высоко поднявшее на руках и говорившее звучным голосом, велело ей не