Башня Ласточки - Анджей Сапковский

– Только бы, – пробормотал он, – хибарастарого Высоготы не оказалась завершением ее пути.

Высогота склонился над пергаментом и даже поднес к немуперо, но не написал ничего, ни единой руны. Бросил перо на стол. Несколькосекунд сопел, раздраженно ворчал, сморкался. Поглядел на топчан, прислушался кисходящим оттуда звукам.

– Необходимо отметить и записать, – сказал онутомленно, – что все обстоит очень скверно. Мои старания и процедуры могутоказаться недостаточными, а усилия тщетными, ибо опасения были обоснованными.Рана заражена. Девочка вся в огне. Уже выступили три из четырех основныхпризнаков резкого воспалительного процесса. Rubor, calor и tumor. В данныймомент они легко обнаруживаются визуально и на ощупь. Когда пройдетпостпроцедурный шок, проявится и четвертый симптом – dolor.[2]

Запишем: почти полстолетия минуло с того дня, как язанимался медицинской практикой. Чувствую, как годы иссушают мою память иснижают ловкость моих пальцев. Я уже мало что делать умею и еще меньше сделатьмогу. Вся надежда на защитные механизмы юного организма.

– Двенадцатый час после процедуры. Как и ожидалось,наступило четвертое кардинальное проявление признаков заражения: dolor. Больнаякричит от боли, поднимается температура, усиливается фебра.[3] Уменя нет ничего, никаких средств, которые можно было бы ей дать. Есть лишьнебольшое количество датурового эликсира,[4] но девочка слишкомслаба, чтобы выдержать его действие. Есть также немного бореца, но борец еенаверняка убьет.

– Пятнадцатый час после процедуры. Рассвет. Больная безсознания. Температура резко возрастает. Фебра усиливается. Кроме того,наблюдаются сильные спазмы лицевых мышц. Если это столбняк – девочке конец. Всянадежда на то, что это просто сокращения лицевого либо тройничного нерва. Либои того, и другого… Тогда девочка будет обезображена… Но жить будет…

Высогота глянул на пергамент, на котором не увидел ни однойруны, ни единого слова.

– При условии, – глухо пробормотал он, – чтонет заражения.

– Двадцатый час после процедуры. Температураподнимается. Rubor, calor, tumor и dolor подходят, как мне кажется, к кризиснойточке. Но у девочки нет шансов дотянуть хотя бы до этих границ. Так и запишу…Я, Высогота из Корво, не верю в существование богов. Но если они случайно всеже существуют, то пусть возьмут под свое крыло эту девочку. И да простят мнето, что я сделал… Если то, что я сделал, окажется ошибкой.

Высогота отложил перо, потер припухшие и свербящие веки,прижал ладони к вискам.

– Я дал ей смесь датуры и аконита, – глухо сказалон. – В ближайшие часы должно решиться все…

Он не спал, а лишь дремал, когда из дремы его вырвали стук иудары, сопровождаемые стоном. Стоном скорее ярости, чем боли.

На дворе светало, сквозь щели в ставнях сочился слабый свет.Песок в часах пересыпался до конца, причем уже давно – Высогота, как всегда,забыл их перевернуть. Каганчик едва тлел, рубиновые угли в камине слабоосвещали угол комнатушки. Старик встал, отдернул сляпанную на скорую рукузанавеску из покрывал, которой отгородил топчан от остальной части комнаты,чтобы обеспечить больной покой.

Девочка уже ухитрилась подняться с пола, на который толькочто скатилась, и теперь сидела, сгорбившись на краю постели, пытаясь почесатьлицо, обмотанное перевязкой.

– Я же просил не вставать, – кашлянулВысогота. – Ты слишком слаба. Если чего-то хочешь, крикни. Я всегда рядом.

– А я вот как раз и не хочу, чтобы ты был рядом, –сказала она тихо, вполголоса, но вполне внятно. – Мне надо помочиться.

Когда он вернулся, чтобы забрать ночной горшок, она лежалана топчане, ощупывая материю, прижатую к щеке лентами и охватывающую лоб и шею.Когда минуту спустя Высогота снова подошел к ней, она не пошевелилась, чтобыизменить позу, а лишь спросила, глядя в потолок:

– Четверо суток, говоришь?

– Пятеро. После нашего последнего разговора прошли ещесутки. Все это время ты спала. Это хорошо. Тебе сон необходим.

– Я чувствую себя лучше.

– Рад слышать. Снимем повязку. Я помогу тебе сесть.Возьми меня за руку.

Рана затягивалась хорошо и не мокла. На этот раз почти непришлось с болью отрывать тряпицу от струпа. Девушка осторожно дотронулась дощеки. Поморщилась. Высогота знал, что причиной была не только боль. Всякий разона заново убеждалась в размерах раны и понимала, сколь она серьезна. С ужасомубеждалась, что то, что раньше она чувствовала прикосновением, не былокошмаром, вызванным температурой.

– У тебя есть зеркало?

– Нет, – солгал он.

Она взглянула на него, пожалуй, впервые совершенноосознанно.

– Стало быть, все настолько плохо. – Она осторожнопровела пальцами по швам.

– Рана очень обширная, – прогудел он, злясь насебя за то, что вынужден объяснять и извиняться перед девчонкой. – Опухольна лице все еще не спадает. Через несколько дней я сниму швы, а пока будуприкладывать арнику и вытяжку из вербены. Не стану обматывать всю голову. Ранахорошо заживает. Поверь мне – хорошо.

Она не ответила. Пошевелила губами, подвигала челюстью,морщила и кривила лицо, проверяя, что рана делать позволяет, а чего нет.

– Я сварил бульон из голубя. Поешь?

– Поем. Только теперь попробую сама. Унизительно, когдатебя кормят будто паралитичку.

Она ела долго. Деревянную ложку подносила ко рту осторожно ис таким трудом, словно та весила фунта два. Но справилась без помощи Высоготы,с интересом наблюдавшего за ней. Высогота был любознательным и сгорал отнетерпения, зная, что одновременно с выздоровлением девушки начнутся разговоры,которые могут прояснить загадку. Он знал – и не мог дождаться этой минуты. Онслишком долго жил в одиночестве, в отрыве от людей и мира.