Мания - Чарльз Дэвис

— Ты живешь в этой деревне? — спросил Инквизитор, когда я опустил на землю свой груз и приблизился к липе. Нелепый вопрос. Не живи я здесь, не тащился бы с тяжелыми ведрами. Но такова была его манера: сначала спросить об очевидном и только потом тем же тоном приступить к расспросам о гораздо более важном.

Я ответил утвердительно, опасаясь, что в моем признании уже содержится какая-то вина. В тот момент я еще не понимал, почему Инквизитор находится здесь. Я знал, что его появление имеет отношение к смерти одного ребенка и исчезновению остальных и к сотне других бед, кои до тех пор казались привычной участью моего народа, но я понятия не имел, каким образом Инквизитор сможет что-то изменить.

— Тогда ты знаком с мавром?

Я едва посмел ответить, ибо, хотя знал и глубоко любил мавра, я также знал, что об этом знании не стоит говорить со взрослыми. Все дети это понимали, окутывая свои изыскания на горе молчанием, только усиливавшим злобу их родителей. Однако, подавленный роскошными одеждами Инквизитора, под его пронизывающим взглядом, я не смог солгать и признал, что действительно знаком с мавром. Следующий вопрос Инквизитора оказался совершенно неожиданным:

— А какого рода он человек?

Прежде мне никогда не приходило в голову как-то делить людей. Я знал, что одни люди мне нравятся, а другие нет, что одни добры, а для других мир — нескончаемый источник озлобленности, которому следует отвечать тем же, но то, что люди могут быть «разного рода», явилось новой идеей. Люди просто были, их характеры запечатлевали качества, не подвергаемые сомнению. И все же мне хватило ума ответить. Думаю, именно поэтому, размышляя впоследствии, что делать со мной, Инквизитор принял свое решение. Мне почти всегда хватало ума отвечать — дар, который помогает объяснить мои нынешние затруднения.

— Уверяю вас, ваше преосвященство, он хороший человек, — ответил я.

Я рад, что сказал так. И рад, что позже повторил эти слова перед всеми. Но это ничего не изменило. Похоже, Инквизитор моих слов даже не услышал. Они были всего лишь простой констатацией факта. Однако когда я думаю о последующих событиях, то нахожу некоторое утешение в том, что хотя бы не отрекся публично от своего мнения о мавре.

— Ты один из тех детей, что ходят с ним в горы?

— Да, ваше преосвященство. Все дети с ним ходят.

— Почему дети следуют за ним?

— Потому что он рассказывает нам истории, ваше преосвященство.

— Какого рода истории?

Снова «род». И истории бывают разного рода? На этот раз ум подвел меня.

— Рассказывает ли он вам истории, например, о Боге? — подсказал Инквизитор.

— Нет, ваше преосвященство.

— Тогда, может, об эльфах. Об эльфах, созданиях ночи, колдунах, о чем-то подобном? Разнятся ли его истории или каким-то образом напоминают одна другую?

Я растерялся. Истории казались спокойной гладью пруда, отражающей мир. Ты не пытаешься заглянуть под поверхность или уточнить, о чем они. А если пытаешься, то отражение расплывается и история теряет свои очертания.

Правда, Инквизитор желал чего-то определенного.

Он сидел совершенно неподвижно, глядя на меня, как ящерица на муху.

Его взгляд был таким напряженным, что у меня разгорелось лицо.

— Они о том, что вокруг, — сказал я после молчания, казалось длившегося несколько недель. — О нас и о горах. Об этом он рассказывает нам истории.

— Так вот почему вы следуете за ним? Ради историй об этой земле?

— Да…

Чувствуя мои колебания, Инквизитор подсказал:

— И…

Это прозвучало как команда, а не вопрос.

— Ради ходьбы, ваше преосвященство.

На этот раз на мгновение растерялся Инквизитор.

— Ради ходьбы? — переспросил он.

Я кивнул.

— Вы ходите с ним ради ходьбы?

Он не стал уточнять, но он понял.

Важна была ходьба.

Так началось мое предательство мавра.

Ходьба важна. Мавр знал это. В дни сразу после прибытия Инквизитора мавр еще оставался на свободе. Должно быть, он понимал, что происходит, вероятно, догадывался о возможном исходе, но бежать не пытался. Он просто продолжал жить так, как жил: ходил и говорил, говорил и ходил, как будто тропы, по которым он ходил, не имели конца, как будто истории, которые он рассказывал, были неподвластны времени.

Возможно, вы не понимаете этот род ходьбы. Возможно, пришлют кого-то другого, но подозреваю, что знаю, каким будет человек (я хорошо усваиваю уроки), который первым прочтет эти слова. Определена ли ваша ходьба чем-то менее предсказуемым, чем ковры, плиты, аркады и стены? Когда вы в последний раз прошли пешком дальше конюшни? Знаете ли вы хоть одну дорогу кроме той, что ведет к дверце вашей кареты? Случалось ли вам преодолевать какое-либо расстояние не на спине лошади или палубе корабля? Подобное движение по милости стихии или благодаря трудам животного не является развитием. Это просто купленное перемещение. Вы оплачиваете свой путь. Таким способом мы, состоятельные люди, организовываем нашу жизнь. Путешествие, пристанище, еда — все они куплены. Мы оплачиваем свой путь от рождения до смерти. Но если это все ваши деяния, то вы мало испытали, а поняли еще меньше. Вы лишь научились собирать немного удобств вокруг своей персоны — ничтожное умение.

Ходьба, наоборот, трудна. Она утомительна, зачастую неудобна, иногда опасна. Но ее нельзя купить или продать. Мы не ходим лучше оттого, что наш кошелек тяжелее. Мы есть то, что мы есть — не больше и не меньше, мы ничего не теряем из-за отсутствия монеты, ничего не приобретаем за кусок золота. В результате, когда мы идем, мы соразмеряем себя с миром. И мы видим, как мы малы. Ходьба учит тому смирению, что вы симулируете перед лицом Бога, но отбрасываете при общении с людьми. Благодаря ходьбе мы раскрываем свои возможности.

Вот одна из историй, рассказанных мне мавром. Один ученый муж, усевшись в лодку, спросил лодочника, изучал ли тот грамматику. Когда лодочник ответил отрицательно, ученый презрительно усмехнулся и заявил, что лодочник потерял половину жизни. Разразился шторм, и лодка начала тонуть. Лодочник спросил ученого, учился ли тот плавать, на что ученый ответил отрицательно. «Тогда ты потерял всю свою жизнь», — сказал лодочник, нырнул в море и поплыл к берегу. С помощью такого подхода мы впервые отстаиваем свою независимость, и его следует развивать в последующей жизни, дабы леностью и ухищрениями не подавить стимулирующие инстинкты. Младенец начинает ходить, чтобы познавать свой мир и получать желаемое. То есть мы ходим, чтобы учиться и познавать самих себя. Следовательно, ходьба есть материальное выражение свободной воли. Чтобы не иссушить этот дар свободной воли, чтобы не свести жизнь к простому существованию, мы должны ходить и ходить всю нашу взрослую жизнь, исследуя, выискивая, познавая.