Уроки любви - Полина Поплавская

Пожалуй, на сегодня было достаточно: чай допит, три обязательные странички исписаны, а часовая стрелка подползала к двенадцати – перерыву в занятиях, когда Джанет должна была появиться дома и, по требованию Селии, поесть как следует. Но апрельское солнце за низким окном сияло так маняще и столь редкое над Ноттингемом голубое небо было таким бездонным, что Джанет почувствовала: она не в силах сопротивляться этим соблазнам… И закинув на плечо свой желтый рюкзак свиной кожи, она направилась из кафе отнюдь не к дому, а совершенно в противоположную сторону – по направлению к кладбищу Бассетлоу.

Она шла, чуть раскачиваясь и нелепо выглядя в своем грубовязаном свитере и тонкой длинной юбке, облеплявшей худые ноги в тяжелых шнурованных ботинках. Хаос, царивший в ее душе, неизбежно отражался и на одежде. Джанет хотелось быть то собранной чистенькой яппи,[3]то романтической барышней, то роковой женщиной… А иногда ей просто хотелось махнуть на одежду рукой, и, к ужасу родных, именно это она и делала чаще всего. Прошлым летом Пат, не вынеся этой, как она выразилась, безалаберности, даже позвонила Жаклин и попросила придумать для девочки какой-нибудь выражающий ее стиль. Жаклин с жаром взялась за дело, но Джанет, сходив с родителями и братьями в ресторан, дабы как можно больше народу смогло оценить ее новый костюм, очень женственный и неординарный, все же спрятала его на дно чемодана – под одобрительные смешки всех мужчин. Больше всех заливался маленький Фергус, и его счастливый нечленораздельный смех с улыбкой озвучил Милош:

– Ты похожа в нем на взрослую тетку, которая решила прийти поиграть на детскую площадку! А сама по себе ты лучше всех на свете!

И Стивен одобрительно хмыкнул в седые усы.

Джанет вспомнила этот эпизод, и на лице ее, и без того солнечном, появилась нежная улыбка – девушка очень любила своих братьев, подаренных ей, как в сказке, в один день. По крайней мере три раза в году вся семья собиралась или в Ноттингеме, или в Трентоне, и тогда, забросив все, Джанет то возилась с Фергусом, то разговаривала с Милошем, ощущая в общении с ними какую-то успокоенность и завершенность. Ей доставляло просто физическое наслаждение прикасаться к ним, и, сидя где-нибудь плечо к плечу с Милошем и с Фергом на коленях, она на секунду прикрывала глаза и проваливалась в какую-то теплую сладостную темноту. Это были ее мальчики. Это была настоящая жизнь… Но минувшим сентябрем все изменилось.

Даже теперь, представив себе эту сцену, Джанет залилась густым румянцем. Они с Милошем решили устроить Фергу праздник и пешком с коляской отправились в Шервудский лес, где малышу были обещаны всяческие букашки и бабочки. И вот, положив свои длинные, чем-то неуловимо схожие пальцы на ручку коляски, касаясь друг друга узкими бедрами в одинаковых голубых джинсах, оба высокие, тонкие, юные, они шли по улице и порой, наклоняясь к Фергу, смешивали золото и антрацит волос. И вдруг шедшая им навстречу какая-то нелепая тетка в ярко-красном двадцатилетней давности плаще, с восхищением оглядев их, чуть не на всю улицу брякнула на чудовищном кокни:[4]

– Вот голубки-то! И уж сразу видать, у таких где первенький – там скоро жди и второго!

Милош вспыхнул и отдернул руку от коляски, а Джанет осталось только низко-низко наклонить голову, спрятав лицо завесой кудрей. Из ее глаз брызнули злые слезы: одной фразой эта тварь сумела испортить все, все! Между ней и Милошем словно разверзлась бездна. И – прощайте отныне долгие беседы ночами на подоконнике охотничьего зала, и закатные бродяжничанья по мелководьям Делаварского залива, и изматывающие откровения, и счастливые касанья – у нее теперь нет старшего брата, остался лишь красивый студент Женевской балетной школы со странным чужим именем – Милош Мария Навич.

Конечно, прогулка не удалась, и, привезя расхныкавшегося Фергуса домой, они разошлись по разным комнатам. А назавтра Милош уехал в Швейцарию, на прощанье лишь холодно прикоснувшись губами к высокому лбу сестры. Он не приехал даже на Рождество, сославшись на загруженность предпраздничными репетициями, и Стив, печально улыбнувшись, передал дочери маленькую открытку с видом Фирвальштадского озера, на которой стояло всего несколько строк:

«Не обижайся, Нетти, у нас остаются письма и… чувства, которые не изменились, правда? Счастливого Рождества. Твой брат ММН».

* * *

С письмами Милош придумал замечательно, и благодарная Джанет вот уже полгода не только откровенно сообщала брату обо всех своих переживаниях, начиная от ссоры с соседкой по парте хитрюгой Имоджин и заканчивая вопросами о том, что есть истина, но и оттачивала в этих посланиях собственный стиль и тот же немецкий язык. Милош отвечал регулярно, но скупо, и с каждым письмом Джанет все прочнее укреплялась в ощущении, что он чего-то недоговаривает. Она пыталась пробить эту невидимую преграду то открытым напором, то женскими уловками, но тон женевского студента оставался все так же спокоен и, пожалуй, суховат, если вспомнить – а Джанет слишком хорошо их помнила – прошлые страстные, полные юношеского упоения ночные беседы. И порой, отчаявшись вернуть былую откровенность, девушка не отвечала, с удвоенной силой хваталась за учебу, кокетничала с одноклассниками, хотя в глубине души она уже знала, что все это – лишь суррогат, не приносящий настоящего удовлетворения. А в те бессонные ночные часы, когда между тобой и миром нет преграды, сидя на жаркой постели, Джанет с ужасом признавалась себе, что влюблена в собственного брата. И эта тайна, которую она вынуждена была постоянно скрывать не только от близких, но, по возможности, и от самой себя, страшно угнетала ее. Она стала бояться общения с отцом, избегала неусыпного и всегда чем-то обеспокоенного внимания Селии, и только маленький Фергус в их редкие встречи да все принимающий в своей мудрой старости дед давали ей подобие прежнего равновесия.

Четвертый баронет, которому уже перевалило за семьдесят, мог наконец-то больше не беспокоиться о несоответствии баронетства и той, по его меркам, бедности, в которой он провел значительную часть своего существования на грешной земле. Дочь и бывший зять стали, опять-таки по его понятиям, сказочно богатыми людьми, и теперь он в полную силу вкушал прелести жизни настоящего английского дворянина средней руки. Интерес внучки к его предкам льстил ему, и он скорее ради нее, чем ради собственного любопытства, тоже пустился в исторические изыскания. Каждый месяц они с Джанет обменивались добытыми крупицами Прошлого, и эти часы были для обоих настоящим счастьем. Чарльз клал высохшую, почти невесомую руку на голову внучки, отчего Джанет становилось хотя бы на несколько минут просто и светло.

– Боже правый, как ты похожа на свою бабушку! – говорил в такие мгновенья Чарльз. – И какое счастье, что в тебе так много женственного! Красота – лишь удачное сочетание черт, а женственность – это воплотившаяся глубина пола… Патриция, к сожалению, так и не поняла этого. – Четвертый баронет вздыхал и снова углублялся в бумаги.