Уроки любви - Полина Поплавская

– Именно поэтому я столь учтиво предложил свою помощь. Конечно, все мы здесь фрейдисты, но я лично верю и в хорошеньких девушек. Тем более таких золотых.

– Это здорово. И подвернулись вы очень кстати. Огненный юноша театрально отступил на пару шагов:

– Во-первых, что значит «кстати»!? А во-вторых, нельзя ли перейти на французский, здесь все-таки французская Швейцария, золотко.

Джанет не менее театрально поднялась, уперев руки в узкие бедра:

– Во-первых, я, вообще-то, англичанка и приехала сюда специально потренироваться в немецком, а во-вторых, «кстати» означает то, что до отлета в Данию мне бы очень хотелось, чтобы какой-нибудь настоящий женевец все-таки открыл мне этот город, где за три часа мне не встретилось, в общем, ни одной достопримечательности.

– В таком случае, вам, фройляйн, то есть мисс, воистину повезло – перед вами женевец в Бог знает каком поколении…

– …зовут которого…

– …конечно, как четверть родившихся здесь, Жаном. Жан Рошетт к вашим услугам. Вообще-то, я шел в гости к приятелю, но он может, в отличие от вас, подождать. И посему – вашу руку.

И через полчаса взаимных легких уколов, проверок и осторожных вылазок на поля двусмысленных тем Джанет и Жан поняли, что являются подлинно родственными душами, а потому спокойно перешли к разговорам более серьезным. Жан, которому месяц назад исполнилось двадцать, был студентом университета Женевы и занимался этнографией, что придавало всем его рассказам о городе особенную, почти интимную прелесть.

– Я больше люблю называть Женеву Джиневрой, на итальянский манер, ведь пятая часть здесь продолжает говорить по-итальянски, особенно там, на южной стороне Роны. Так вот, Джиневра – это некий фантом, у нее нет своего лица – и все-таки оно есть, но только собранное словно из тысячи зеркальных кусочков, отраженное и в Руссо, и в Ле Корбюзье, и во Фрише с Дюрренматом, и в других бесчисленных творцах и мастерах, хоть когда-либо соприкасавшихся с ней…

Они долго бродили по Верхнему городу, откуда достаточно явственно была видна та часть озера Леман, с его удивительно синей кристально-прозрачной водой, что принадлежала непосредственно Женеве. Жан приобнял Джанет за плечи и, чуть завывая, провозгласил:

– Вот оно, Лакус Леманис классиков-латинистов, вот она, наша связь с миром! Кстати, – вдруг совершенно сменил он тему, – как ты смотришь на то, чтобы спуститься сейчас вниз, ко мне домой, и немножко того?

– Что «того»? – притворно распахнула глаза Джанет, на самом деле давно уже удивлявшаяся, что Жан не проявляет к ней никакого мужского интереса.

– Потрахаться, разумеется. Разве можно побывать в городе психоанализа и не заняться этим?

Джанет искренне рассмеялась, ничуть не обидевшись.

– Честно говоря, я именно затем сюда и приехала, но увы, объектом моих желаний являешься не ты. – Джанет, шестнадцатилетняя особа начала девяностых, могла говорить о сексе, еще даже не попробовав его, вполне спокойно, будучи свободной и от страха перед ним, который испытывала ее бабушка, и от полной поглощенности им, свойственной поколению матери. Она просто верила в красоту естества как такового – и не заставляла работать рассудок там, где, по ее мнению, должна была говорить плоть. Она не тряслась над своей невинностью, но и не мучилась от желания поскорей расстаться с ней каким угодно путем. К тому же она была влюблена и потому чувствовала себя совершенно уверенно. – Не обижайся, – добавила она, – с тобой и так интересно, а это качество не такое уж распространенное.

Жан польщенно хмыкнул и обезоруживающе улыбнулся, словно с его плеч сняли тяжелую ношу.

– Но зайти все-таки придется. Видишь ли, золотко, дело в том, что, прежде чем идти в гости – а идти туда все-таки надо, потом объясню почему, – мне необходимо забрать из дома оружие.

– Оружие!? – Джанет чуть не подпрыгнула от восторга. Неужели этот рыжий фрейдист еще и какой-нибудь террорист?

– Да, и прочую амуницию, – небрежно добавил он. – Дело в том, что мы, швейцарцы от двадцати до пятидесяти лет от роду, отдаем свой долг родине восемь раз в жизни порциями по три недели в году. И поскольку двадцать мне уже исполнилось, я решил начать пораньше. А то, что мы держим оружие дома и ходим в гражданской одежде, – это, золотко, высшее выражение доверия государства простым его гражданам! – Жан важно поднял указательный палец. – Добрая треть наших парламентариев и банкиров – офицеры нашей доблестной армии! – И они оба расхохотались. – Ну а потом мы отправимся кое-куда. А точнее, в одну небольшую студию, где мы с другом устраиваем сегодня небольшую вечеринку – хотим обкатать кое-что на публике. Так что лишний человек очень кстати. Приятель мой, между прочим, существо экзотическое и по происхождению, и по профессии – от девушек отбоя нет, учти.

– Учла. Но только с условием: к двум ты доставишь меня в мой «Ле Делисе», я хочу вздремнуть и к шести быть уже в аэропорту.

– Дания не отменяется?

– Наверное, нет, – со вздохом ответила Джанет, так до сих пор ничего и не решившая.

Минут через сорок они снова очутились в районе казавшихся теперь уродливыми изысков двадцатых годов – стекло, кирпич, унылые поверхности, прорезанные широкими, но низкими окнами. К дому, крышу которого венчал просторный стеклянный куб, вместе с ними двигалось еще несколько парочек.

– Привет, Жан! Неужели ты отыскал себе ровню?

– Какая попочка!

Девушки же, одетые явно дорого, щебетали кое-что и посильнее, но разговор, к счастью для Джанет, велся исключительно на французском.

Наконец все ввалились в студию, насквозь пронизанную приглушенным светом заходящего солнца. Это было совершенно пустое пространство, затянутое по полу плотным театральным линолеумом, со сложенными в углу матами, которые стали тут же растаскивать по краям.

Джанет с любопытством оглядывалась, совершенно спокойно чувствуя себя посреди суеты незнакомой компании.

– Классное место, да? – снова подошел к ней Жан. – Это Майл снимает на денежки своей старушки. Сейчас он и сам появится, как только станет совсем темно, – нужен эффектный выход.

Джанет уселась вместе со всеми на маты и стала ждать наступления ночи, подкравшейся незаметно, постепенно вытесняя золотую паутину сигаретного дыма мглистой темнотой, лишь подчеркиваемой разноцветными всполохами городских огней внизу. Жан включил умещавшийся в ладони кассетник, и по студии заметалась странная мелодия, то взлетающая вверх, то проваливающаяся, словно в бездонную яму. И под эту диковатую, хотя и явно европейскую музыку, неслышно открылась, обозначившись прямоугольником света, дверь, выпустив на середину высокую мужскую фигуру в зеленом трико.

Широко расставив ноги и положив ладони на бедра, мужчина на секунду замер, чтобы потом взорваться в стремительном вихре танца. Но этой секунды Джанет хватило, чтобы узнать в танцующем Милоша.