Вопреки искусству - Томас Эспедаль

Элли Элис Эспедал вышла замуж за Алфреда Юхана Ольсена. Ей было девятнадцать лет, она была в положении, поселились молодые в квартире на Микаэля Крона. Сына она назвала в честь отца Эйвиндом в надежде вложить в это имя всю свою любовь. Эйвинд. Эйвинд. Нет, не было в этом имени никаких винтов и кораблей, никаких штормов и бурь, а были лишь любовь и тишина, как ей хотелось. Тихое имя, надежное и спокойное. Бывало, она выкрикивала это имя во весь голос.

Первым именем была любовь. А вторым была нужда, замужество, работа. Второе имя было жестким. Работал Алфред Юхан Ольсен с утра и до ночи, долгие бесконечные дни, тяжелые смены, дневные, ночные, восемь часов в день, выходной только в воскресенье, одна неделя отпуска летом. Переработки, маленькая зарплата, пахота, постоянная нехватка денег; работа поглотила его, для бабушки он перестал существовать. Работяга.

Когда он не работал, то скучал по работе.

Приходя домой, он ложился спать. Вставал он рано и ложился тоже рано. Он спал в столовой, а она укладывалась рядом с ребенком в супружеской постели, мужу мешать она не могла, не смела. А он не хотел мешать им — матери и ребенку. По утрам, когда он просыпался, полшестого, они еще спали, и он тихо шел на кухню, натягивал рабочую одежду, спускался в подвал и приносил оттуда уголь. Он разгребал золу в печи и, вдыхая жизнь в угли, разжигал огонь. Слабое синеватое пламя. На улице, засыпая крыши, шел снег, на окнах изморозь. В тесной квартирке было холодно и влажно. Он закуривал. Выдыхал дым в кухонную форточку. Кипятил воду для кофе и завтракал, сидя за столом, вглядываясь в морозную темноту за окном и дожидаясь, когда зажгутся фонари. Он любил эти утренние минуты одиночества. Я надеюсь, что любил. И минуты, и само одиночество. А потом фонари зажигались. Он поднимался и шел к двери, спускался по ступенькам, тихо, привычно, будто тишина была частью его, частью его неприсутствия, и переходил улицу.

Он слышал бой часов, напоминавших, что ворота запираются и работа начинается. Он вливался в эти ворота вместе с общим потоком. Шесть часов двадцать семь минут утра, всегда одно и то же время, а в цех он приходил в половине седьмого утра, ни минутой раньше, ни минутой позже. Это была скорее не столько аккуратность, сколько жест — он хотел показать, что не собирается перерабатывать, работает не больше чем нужно, но и не меньше. В половине седьмого утра вставал к станку. Чинил и собирал судовые двигатели. Сваривал, привинчивал, точил, забивал и опиливал, грубая работа и работа тонкая, грубые руки с тонкими пальцами. Рабочие руки.

Он умудрялся не бывать дома, даже находясь там.

Дома он вел себя отстраненно, казался усталым, неприкаянным. Выходные — бесконечно тянущиеся воскресенья — он не любил. На что вообще они нужны? Чем заняться? В тесной холодной квартирке. Бабушке хотелось прогуляться. Навестить отца. Она взяла с собой ребенка, а дедушка помог спустить по лестнице коляску и помахал им вслед. Он стоял и смотрел ей в спину, а фигурка бабушки становилась все меньше и меньше. И лишь когда она совсем скрылась из виду, когда он перестал видеть ее спину, он начал по ней скучать.

Бабушка шла к дому на Индалсвейене. Она быстро дошла до площади Дании, спустилась на улицу Бьёрнсона, свернула в хорошо знакомый проулок, на свою старую дорогу к дому.

Желтый дом. Крыльцо. Дверь и окна: шторы новые, и свет от окон тоже новый, незнакомый, вчуже светятся окна на втором этаже, обращенные в сад, на яблоню и кусты ягод, на белые вьющиеся розы, рододендроны и тонкие рябины, они оберегали и ее, и дом. Они росли вдоль дорожки возле дома, деревья-защитники, они не смогли прийти ей на помощь. Рябиновые деревья, красные от ягод, черные от птиц; она стала одной из тех, кто проходит мимо. Кто лишь заходит в гости. Бабушка постучалась. Открыла Тея. Она нехотя впустила их в дом. «Эспедал спит», — сказала она и провела их на кухню. Две женщины, две матери уселись за кухонный стол. Тея ничего не говорила и ничем не угощала. Ей хотелось, чтобы та, другая, побыстрее ушла. «Будь так любезна, разбуди отца, — сказала Элли, — я хочу показать ему мальчика». Тея не шевельнулась. «Тогда я сама пойду разбужу его!» — заявила Элли. «Только попробуй! — ответила Тея. — Они с Арнфинном, моим сыночком, спят. Поэтому лучше, если вы сразу уйдете». Элли Элис вскочила, выбежала из кухни, прошмыгнула в гостиную, а оттуда рванулась к двери в спальню, к запертой двери. Тея бежала следом, схватила Элли за пальто и стала оттаскивать от двери. Бабушка колотила кулаками в дверь, а Тея стащила с нее пальто, а потом вцепилась ей в волосы. Она тянула изо всех сил, выдирая бабушкины волосы клочьями. «Эйвинд! — кричала Элли, до которой из кухни доносился плач сына. — Эйвинд! Эйвинд!»

«А ты помнишь Тею?» — спросила меня Элли Элис, сидя на кухне в квартире на улице Микаэля Крона. «Ага, конечно», — ответил я. Каждое Рождество мы с отцом являлись на Индалсвейен с подарком для Теи. Мне она запомнилась доброй милой старушкой. «Да уж, — сказала бабушка, — память у нас очень разная. А прадедушку ты помнишь?» Нет, его я не помнил, видел лишь фотографии: крупный крепкий мужчина держит маленького меня на руках. Снимок сделан в садике перед домом. Одна-единственная фотография, больше ничего. «А сколько мне было лет, когда он умер?» — спросил я. Она задумалась: «Года два или три, может, четыре».

Тея прекрасно помнила, как он шел в форме по станции, как медленно шагал по перрону, осматривая каждый вагон стоящего состава, как простукивал молотком колеса и сцепной механизм, наклоняясь и подсвечивая фонариком оси и днища вагонов. Все в порядке. Он сделал отметку в записной книжке, подошел к локомотиву, заглянул в кабину машиниста и переписал километры пробега и расход электричества. Все сделав и проверив, он дописал заключение, а затем расписался внизу — «Эйвинд Эспедал, контролёр». Она ждала его. Ждала, когда он спрыгнет со ступеньки локомотива и, пройдя по перрону, выйдет на вокзальную площадь недалеко от того места, где стояли они с подругой. Сегодня она надела короткое платье и туфли на высоких каблуках, на плечо повесила сумочку. В левой руке у нее была летняя шляпка, которой Тея нетерпеливо похлопывала себя по бедру. На обнаженные плечи девушки падали длинные темные кудри — что-то южное было в ее облике. Она как обычно уставится на него, а он опустит глаза или бросит на нее быстрый взгляд. Но сегодня он пристально посмотрел ей в глаза, взгляд его был прямым и вызывающим, ее это удивило, сердце забилось быстрее, почувствовала она, а кровь ударила в голову. Она резко отвернулась. Он видел? Видел, как она покраснела? Шел он быстро, но когда она отвернулась, он почти остановился, подождал немного, а потом зашагал дальше, в контору, сел за стол и уткнулся лицом в ладони.

Несколько раз в неделю она стояла здесь, на одном и том же месте, и всегда с подругой. Две молоденькие девушки. Он понимал, что им нужно, чего они ищут. Две молоденькие девушки из загорода переехали в город и теперь высматривают себе мужа. Мужчину с постоянной, надежной, хорошо оплачиваемой работой. «Может, — думал он, — это матери отправили их на вокзал, заставили стоять тут почти как проституток и предлагать себя». Он видал подобных девушек и прежде, они тоже приходили на вокзал и тоже наряжались более броско, чем городские, красились ярче и вели себя навязчивей, он видел их множество и всегда проходил мимо. Он живет бобылем и воспитывает двух девочек, двух дочек, новая мать им ни к чему. У него хватает денег, чтобы держать домработницу, она убирает, стирает и готовит, девочкам она нравится. Прибравшись, домработница уходила домой, такой уклад его вполне устраивал. Он жил одиноко, и ему это нравилось. Мне кажется, ему нравилось в одиночку воспитывать девочек. Однако впервые увидев ее, девушку с вокзала, он снял с себя обручальное кольцо. Больше трех лет прошло со смерти его жены, и все это время он никак не мог себя заставить снять обручальное кольцо, а теперь решился. И сам не знал почему. То ли она чем-то отличалась от прочих, то ли почувствовал в ней знакомую грусть или одиночество, толком он не знал, но ему показалось, что они с ней похожи. Было ему тогда сорок три года. А ей лет девятнадцать-двадцать. Может, больше, а может, и меньше. О возрасте, ее и своем собственном, он старался не думать.