Немецкие диверсанты. Спецоперации на Восточном фронте. 1941-1942 - Георг фон Конрат

Никаких речей не прозвучало, и, когда парад закончился, нас распустили, дав команду «вольно», для того чтобы мы украсили столовую. Гитлер сиял от удовольствия, стоя в дверном проходе, и лично пожимал руку каждому из нас, прикалывая на китель значок, означавший, что его обладатель – курсант Академии. Из шестисот человек, поступивших в школу, теперь оставалось только четыреста. Остальных исключили по никому из нас не известным причинам, и, хотя я с завистью наблюдал, как пустели многие койки в моей казарме, сегодня я переживал совсем другие чувства. Я познакомился с самим фюрером, и гордость переполняла меня.

Как только все собрались, один из мальчиков произнес вступительную речь, а затем мы уселись по местам, готовые выслушать все, что скажет фюрер. Он стоял на трибуне в противоположном конце зала, окруженный офицерами и телохранителями, а за его спиной висел его огромный портрет. Очень медленно он обвел глазами комнату и стал говорить:

– Вас выбрали из миллионов мальчишек, чтобы служить своей стране именно здесь, и я чрезвычайно горд и счастлив принять вас в члены Третьего рейха.

Он сделал паузу, и казалось, от его взгляда не ускользнул ни один из нас.

– Огромная ответственность ложится на ваши плечи, и это касается всех. Я верю в вас. Докажите, что молодость – это сила. Завтра вас ждет новая школа, единственная в своем роде, и не только в Германии, но и во всем мире, и там вы будете работать, работать не щадя себя. Вам будет неведома усталость или боль. Вы будете тренироваться день и ночь, без выходных, до тех пор, пока не станете «сверхлюдьми», достойными охранять свою страну, именно там, где ваше присутствие потребуется больше всего. Вы всегда будете помнить, что вы немцы, немецкие солдаты, и служите во славу Рейха.

Он еще долго продолжал говорить, но я уже не вникал в смысл его слов. Я только слышал его голос и смотрел на него как завороженный. В действительности в его речах не было ничего важного, но то, как он вел себя, необычно. Он полностью завладел вниманием зала, и казалось, не было человека, который бы остался равнодушным. Произносил слова он достаточно мягко, но в каждой фразе чувствовалось такое напряжение и сила, что, когда я слушал его, все мысли о доме окончательно выветрились из моей головы.

Я был готов выполнить все, что прикажет фюрер, и стать таким, каким он потребует. Это был самый важный день в моей жизни.

Как только он закончил, адмирал Канарис встал и обратился к нам.

– Ребята, – произнес он, – теперь вы узнаете, как хладнокровно бороться с врагом, как выносить лишения и ограничивать себя в таких вещах, о которых вы раньше не могли себе представить. Я предупреждаю, вы можете возненавидеть тот день, когда появились на свет. Кто-то из вас может сойти с ума, но тот, кто ни перед чем не остановится, обязательно дойдет до окончательной цели. Вам нельзя будет писать писем, и, естественно, не будете их получать. На самом деле, как только все это коснется вашей жизни, вас больше не будет волновать, что происходит в мире. Ваше новое место обучения держится в полном секрете и находится под моим командованием. Вас будут беспрестанно обучать и тренировать, вы будете находиться под полным контролем целого штата охраны, которая, в свою очередь, находится под личным моим началом. А теперь, от имени фюрера и всех ваших родственников, я желаю вам удачи. Бог знает, как она вам пригодится.

Закончился наш последний день в Зонтхофене. Полгода назад шестьсот юных подростков в полном неведении въехали в эти ворота, а теперь оставшиеся четыреста, после промывания мозгов и готовые к подвигам, покидали стены Академии. Я до сих пор не понимаю, как я, не обладая особой старательностью, мог оказаться в числе двух третей курсантов, прошедших этот непростой первый этап. Вещи, которые я брал с собой, мне не пригодились. Почти сразу при поступлении в Академию мои чемоданы отправили домой вместе со всеми принадлежностями, включая бумажник, фотографии родственников и даже часы. Все, что у меня было из одежды, – это военная форма. Как и всем остальным, мне было присвоено звание младшего лейтенанта.

Грузовики с охраной уже ждали нас; как и тогда, нас погрузили и опять повезли на ту же станцию, где мы высадились полгода назад.

Теперь нас нельзя было назвать представителями немецкой молодежи. Мы выглядели как настоящие военные. Наши серо-зеленые брюки и черные кители с нашитыми черепами говорили о том, что мы уже не обыкновенные солдаты. Все это время нас столь усиленно муштровали, что вряд ли кто-либо, глядя на нас, мог бы подумать, что некоторым из нас нет еще и шестнадцати лет.

Сопровождаемые охраной, мы приехали на станцию, там пересели в поезд, чтобы ехать в новую школу. Вагон-ресторан был прицеплен к нашему составу, и я подумал с досадой, что нам не разрешат покинуть поезд даже затем, чтобы купить что-нибудь себе. Казалось, нашему существованию, напоминавшему тюремный режим, никогда не придет конец. Никогда еще я не видел столько охранников, как в тот день. Они были повсюду, но мне не было до них никакого дела. Образ фюрера уже начал потихоньку стираться из памяти, и меня снова стали одолевать неприятные предчувствия, а в душе поселился страх. Интересно, что это за школа и какие еще введут новые ограничения? Я тысячу раз задавал себе эти вопросы, но до сих пор не мог найти ответа. Одно из самых важных правил, которым я научился в Зонтхофене, было то, что не следует ни о чем спрашивать, и тогда не услышишь то, чего не хочешь слышать. Просто смотри, слушай, запоминай, учись и молчи. Так я и старался поступать, пытаясь не думать о том, куда нас везут.

А поезд снова ехал, я знал это точно, по направлению к Мюнхену. Подошел Вилли и сел напротив меня. Хотя в Зонтхофене мы мало общались, все же успели немного подружиться, а сейчас как раз у нас было настроение, когда хотелось с кем-нибудь поговорить.

– Эй, Георг, – громко произнес он, стараясь заглушить шум поезда. – Что ты на самом деле думаешь о нашем старом чокнутом психиатре? Ты знаешь, сколько раз он вызывал меня в свой кабинет? – Вилли сделал небольшую паузу, но я только вопросительно пожал плечами, и он продолжил: – Сто одиннадцать раз! Сейчас я хочу спросить тебя: разве он не больной?

Я захохотал.

– Не уверен, что есть еще один такой же, по крайней мере в Германии. Я не могу даже посчитать, сколько раз я был у него, и не знаю, кто из нас больше надоел друг другу: он мне или я ему?

Тогда мы не знали, что задача психиатра заключалась в том, чтобы тестировать нас, проверяя нашу нервную систему на выдержку. Сколько каждый из нас мог выстоять, глядя ему в глаза, не показывая своего нарастающего напряжения. Сколь долго могли мы выносить атмосферу враждебности и не выходить из себя, отвечая на его порой грубые вопросы. Мы не знали, сколько мальчишек не прошли этого испытания. Его работа заключалась в выявлении слабых и в их отбраковывании. Но нам ничего не полагалось об этом знать, как и о том, что школа, которую мы только что покинули, была детским садом по сравнению с тем местом, куда мы направлялись сейчас.

Поезд не торопясь пересекал горную местность по направлению к Мюнхену, минуя крохотные деревушки и поселки. Эта была красивая местность, совершенно не похожая на ту, где я рос. У нас не было таких высоченных гор. Самая большая едва ли достигала тысячи метров, и ее можно было измерить шагами. Думая об этом, я вспоминал рассказы, услышанные в детстве, о сильных штормах, бушующих на море, вымывающих кучи песка со дна на сушу и постепенно превращающих эти кучи в горы. Говорили, что целые города похоронены под ними, и мы называли их «Блуждающими холмами».