Немецкие диверсанты. Спецоперации на Восточном фронте. 1941-1942 - Георг фон Конрат

Закончились речи, и нас строем повели в общежитие – огромные казармы из желтого кирпича, размером с баскетбольные залы, в каждой из которых стояли кровати в три ряда. В центре каждой комнаты стоял огромный стол, по крайней мере пятидесяти шагов в длину, над которым висело несколько электрических лампочек. Дальше нас провели в столовую, подвальное помещение чудовищных размеров, стены которого были обиты листами из нержавеющей стали. На одной стене висел огромный портрет фюрера, окруженный флагами.

Затем мы прошли в регистрационную комнату, где наши фамилии записали в журналы и выдали незаполненные бланки. Теперь оставалось пройти медицинский осмотр, и первым делом нас повели к психиатру, а потом – видимо, это было менее важно – мы должны были показаться дантисту и другим специалистам, которые вписывали результаты обследования в пустые строчки бланков. Я постарался сосредоточиться перед тем, как предстать перед психиатром. Надеясь, что этот осмотр закончится как можно быстрее, и будучи абсолютно уверенным, что он мне нужен так же, как валенки на экваторе, я последовал за охранником, не задавая лишних вопросов. Он провел меня в просторный кабинет, где стояли только стол и два стула, на одном из которых сидел невысокий темноволосый мужчина с невыразительным лицом. Выражение глаз у него было холодное и жесткое. Такого взгляда я никогда раньше не видел. Я предположил, что это и есть психиатр.

Не говоря ни слова, он кивком указал мне на свободный стул и посмотрел мне в глаза, все так же, не нарушая тишины. Я сел. Сидели мы так больше часа, молча и глядя друг на друга. С того момента мне оставалось только ждать, что же произойдет дальше. А его глаза все пристальней и пристальней всматривались в меня, и это длилось до тех пор, пока я не почувствовал себя каким-то ничтожным насекомым под его испепеляющим взглядом. Я был уверен, что, должно быть, схожу с ума. Еще чуть-чуть, и я уже не смог бы вынести такого напряжения. Наконец он облокотился на спинку своего стула и спросил мое имя. Это меня обнадежило, и я, хихикнув, представился. Он кивнул и строго посмотрел на меня.

– Вы знаете, что здесь не место для шуток, – произнес он грубо. – Ваша задача – учиться, тренироваться, обливаясь потом, до тех пор, пока не почувствуете себя как выжатый лимон. И даже тогда вы скажете себе «Вильгельм идет вперед». А сейчас вы свободны.

Я вышел из кабинета, растерянный даже больше, чем раньше. Но он оказался прав, и спустя месяцы и годы мне пришлось вспомнить его слова. Я все преодолею. Без этой мысли никто из нас просто не смог бы выжить. Пройдя всех остальных врачей, я вернулся в казарму, где мне больше ничего не оставалось, как ждать.

Начиная с этого момента последующие шесть недель я ничего не делал, кроме того, как посещал психиатра, маршировал, делал прививки, снова посещал психиатра, играл в спортивные игры и снова посещал психиатра. Иногда я был вынужден часами беспрерывно отвечать на его бесконечные вопросы, которые он задавал повелительным тоном, а иногда он просто сидел и буравил меня насквозь своим взглядом, в это время я просто отключался, забывая, где нахожусь. Мои мысли уносились домой: я думал о Франце и о своей лодке.

Но с каждым днем я все больше отвыкал от родного дома. Нам не разрешалось иметь контакты с внешним миром, что бы там ни происходило. Писать письма было запрещено, и никакой почты мы тоже не получали. Так мы и жили, не представляя, что происходит за стенами Академии, хотя у нас почти не оставалось времени на то, чтобы думать, мечтать или интересоваться тем, что происходит в мире. Как-то раз, я еще не успел войти в кабинет врача, он прямо с порога рявкнул:

– Кто рейхсканцлер Третьего рейха?

Я замешкался от удивления, хотя иногда он задавал неожиданные вопросы. Я только выпрямился и крикнул в ответ:

– Адольф Гитлер!

– Где и когда родился фюрер? – громко спросил он.

– 20 апреля 1898 года, – ответил я кратко.

С минуту он молча разглядывал меня, затем спросил:

– И что следует по важности за Третьим рейхом?

– Четвертый рейх, – ответил я, зная точно, что такого не существует. Но моя попытка пошутить не осталась без внимания. Он вскочил из-за стола, стукнув по нему кулаком:

– Нет и никогда не будет никакого Четвертого рейха, ты, тупица. Только Третий рейх – на тысячу лет!

– Так точно, – ответил я подавленным голосом. Его глаза засветились гневом, и он пронзительно крикнул:

– Вон отсюда, грешник!

На этом мои визиты к психиатру в этом сумасшедшем доме закончились.

На следующий день меня распределили в класс «С». Что обозначала буква «С» в названии класса, я не знал. Обучение здесь было построено на базе университетской программы, за исключением одной маленькой детали – на нашем курсе была узкая специализация: как вести военную подрывную деятельность.

День за днем мы видели одних и тех же лекторов в одних и тех же классах; мы сидели на одних и тех же местах, в одном и том же составе, все предметы были об одном и том же: как вести военные действия и разрушать, потом добавились еще два предмета: английский и русский языки. От нас требовали со всей серьезностью относиться к урокам, но, несмотря на это, я не особенно старался, все еще считая, что в моей жизни произошла какая-то нелепая ошибка, настраиваясь на то, что совсем скоро вернусь домой.

Так прошло шесть месяцев. Каждый следующий день проживался словно во сне и тянулся однообразно и монотонно, как предыдущий. С пяти утра и до девяти вечера – лекции, экзамены, посещения докторов, всевозможные прививки, занятия спортом, марширование на плацу. Нас также обучали навыкам обращения с оружием. Вся программа была словно машина, разработанная и продуманная до мелочей, а мы являлись лишь маленькими винтиками в хорошо смазанном механизме. Но у нас не было выбора, не было даже надежды на избавление, и, куда бы мы ни взглянули, за нами молча следили глаза охранников, ничего не упуская из виду. К сожалению, как-то постепенно я, как и все остальные, стал все больше походить на солдата.

Наконец, спустя полгода моего пребывания в Академии, произошло событие, которое внесло разнообразие в наши серые будни. Нас построили на стадионе, и мы ждали объявления результатов экзаменов, как неожиданно пронесся слух, что приехал сам фюрер. Наш командир стоял перед нами вытянувшись в струну и выкрикивал приказы: «Равняйся! Смирно!» Смысл его слов заключался в том, что все происходящее нам не снится.

Сразу три автомобиля с открытым верхом вкатили через массивные ворота школы. В первой машине находились личные телохранители Адольфа Гитлера, во второй ехал сам фюрер, ну а в третьей – несколько офицеров высшего ранга, один из них, позже мы познакомились особенно близко, был адмирал Канарис, наш будущий главнокомандующий.

Все мы не сводили глаз с фюрера. Почти все мы впервые встретились лицом к лицу с человеком, от которого зависела наша жизнь. Вместе с адмиралом Канарисом и начальником Академии он шел медленным шагом, внимательно изучая наш строй. Мы стояли, со вскинутыми на плечо ружьями, руки уже затекли, но никто не смел пошевельнуться. Гитлер смеялся и шутил с нами, а мы готовы были умереть от переполнявшего чувства гордости. Мы вдруг ощутили всю важность происходящего, и в первый раз за шесть месяцев я начал осознавать, что, должно быть, существует какой-то смысл в нашем пребывании здесь. Когда Гитлер говорил, его голос звучал мягко, а в его отношении чувствовалось что-то отеческое по отношению к нам. Когда он приблизился ко мне, я вытянулся так, что чуть не завалился на спину, так мне хотелось выделиться своей осанкой. Все остальные делали то же самое, и я думаю, приди кому-то в голову толкнуть любого из нас в спину, мы бы так и упали плашмя, даже не сумев вытянуть перед собой руки, чтобы смягчить падение.