Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Я поцеловал его коричневые, туго закрученные соски. Это не было проявлением легкомыслия. Скорее — предельным выражением нежности. Я задумался о нашей совместной работе: о его желании сгнить и моем желании этому воспрепятствовать. Он сильный, он днем и ночью думает лишь о своем распаде; я же слабый, я по ночам вынужден спать и оставаться бездеятельным; и оснащен я только жидкостью, с которой толком не умею обращаться, которая попала мне в руки случайно, потому что ничего лучшего на ум не пришло. С ее помощью можно укреплять белковые ткани, это я однажды где-то читал. — «Займемся твоими бедрами!» — сказал я. — — — — — — — — Я полистал учебник анатомии. Arterie et vene femoralis{87}, как там значилось, то есть крупные кровеносные сосуды бедер, мне следовало попытаться обнаружить в паховой области. Решимость моя была велика — дикарски велика, можно сказать. Я больше не смотрел на Тутайна, только ощупывал пальцами его кожу и мышцы. То великое исступление, с которым он когда-то исследовал меня, я теперь возмещал ему, коварно-расчетливо. Прилагая всю силу, ничего не щадя, я пробуравливал кожу острием моего полого оружия; вонзал иглу, ища подходящее место, и наводнял его едким формалином; делал еще один укол, надавливал на шприц, загонял иглу глубже, направлял в сторону: ковырялся в плоти, опустошая ее, пока внезапно содержимое шприца не потекло свободно и не исчезло во тьме бедра. — — — — — — — — — Пот струйками сбегал с моего лба, орошая кожу Тутайна. Как слезы, падали капельки пота. Я больше ни о чем не думал, только работал. В подмышечных впадинах я искал вены так же неумело, как прежде — в паху. Но поскольку у меня не было выбора — продолжать или воздержаться, — я все же довел начатое до конца. Теперь мне казалось, что почти все сделано. Только головной мозг, беззащитный перед всякого рода опустошениями, еще покоился, непотревоженный, под черепной крышкой. Я уже много раз подавлял в себе одну жуткую мысль; но теперь наступил момент, чтобы ее подпустить. — — — — — — — — — — Многие из тех, кто способен трезво смотреть на труп, то есть на нечто отслужившее свой срок, сравнимое с плацентой, которую после завершения родов выталкивает из себя материнское лоно — смерть, как если бы она была новой жизнью, оставляет позади именно такую «плаценту», — я имею в виду врачей, студентов на скамьях анатомического театра, могильщиков, акушерок, палачей, служащих крематория, сгребающих известковый прах сгоревших костей, матерей, которые родили по дюжине детей и некоторых уже успели похоронить, мужчин, называющих себя прогрессивными гражданами и требующих от государства, чтобы оно вводило законы, которые предусматривают не только обязательную прививку против коровьей оспы, но и обязательное вскрытие любого трупа, а также миллионы и миллионы представителей человеческой массы, которые считают себя закаленными и жизнестойкими и для которых я сейчас не могу подобрать более точного определения: так вот, все они не поймут, почему я столь мучительно колебался, прежде чем решился загнать иглу в мертвую голову А между тем мне понадобилось долгое время, чтобы прийти к убеждению: я обязан совершить это неотвратимое. — — — — — — — — — — В глуши, в отщепенчестве, в пустыне новых чувств и новых масштабов пребывал я. Пребывал вместе с Тутайном… в одиночестве, посреди куска природы, не поддающегося разгадыванию. Без пригодной в такой ситуации веры. И он, мой друг, неожиданно умер. Мои собратья по человеческому роду были моими врагами. Они вообще всегда враждуют между собой. Но их вражда ко мне — основательнее. Я стою… я стоял тогда на другой стороне по отношению к их целям. Они хотели его похоронить. То есть их представления о прогрессе и гигиене предполагали, что он должен быть похоронен. Мои же персональные радости и потребности сжались до одного желания: оставаться вместе с Тутайном. И на сей раз я не хотел склоняться перед Судьбой: не хотел и не имел права. Я не хотел больше никаких удовольствий, хотел только одного: сохранить его при себе. — — — И опять я направил взгляд на ввалившиеся глаза Тутайна; крылья носа, подумалось мне, стали тоньше. Лоб, казавшийся наполненным льдистыми мыслями, своей бледностью и гладкостью контрастировал с густыми коричневыми волосами. Мое сердце, переполненное горем и сомнениями, искало какой-то опоры вне меня, какого-то утешения. Я подошел к окну, чтобы ухватиться хотя бы за образ ландшафта: горизонт, черная осенняя кора одинокого дерева… Однако перед окном стоял густой туман. Мир был пуст. Я заглянул в конюшню, взял там молоток. Проходя мимо Илок, погладил ее ноздри. И потом приставил кончик иглы к заросшему густыми волосами затылку Тутайна. — — —

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я снова прикрыл труп смоченными в формалине носовыми платками, на сей раз крепко его обмотал толстым слоем тряпок и щедро облил получившийся сверток жидкостью. Колени у меня дрожали от напряжения. Прошло несколько часов, но для меня они не имели ощутимой протяженности. И опять сумерки прислонились снаружи к оконным стеклам. Я чувствовал себя разбитым, опустошенным, взмокшим от пота, воняющим и мерзнущим одновременно. Тысячи людей до меня так же стояли возле трупа друга или возлюбленной, стараясь побороть предательство собственной плоти. Только рассказов об этом сохранилось очень не много. Тело Джорджоне не отшатнулось в страхе от пожранного чумой тела его возлюбленной, оно добровольно бросилось в бездну гниения. Я слышал, как одна мать, у которой умер маленький ребенок, сказала: «Если бы мне позволили, чтобы он сгнивал в моей сумке, я бы примирилась с Владыкой судьбы». Доктор Воке, применив все обретенные им умения, забальзамировал тело своей красивой молодой жены. Закончив эту работу, он показал ее моему отцу. И та боль, которую испытываю я сам, тоже есть нечто давно известное — — повторение уже бывшего. — Мою несовершенную работу, уж какой она получилась, мне пришлось скрывать. — — —

Колени у меня дрожали. Туман снаружи почернел и выпил последнюю скудную светлоту. Я оглядел комнату, захлебывающуюся отсутствием света. Я все еще не привел в порядок постель Тутайна, в которой он умер. Ночной горшок еще не был опорожнен. Засохший кусок белого хлеба лежал среди крошек на тарелке. — «Как если бы здесь свершилось преступление», — подумал я. Я вышел из комнаты, запер дверь. В гостиной вынужден был присесть, поскольку ноги отказывались повиноваться. Но мало-помалу мои мышцы расслабились. Сердце начало биться ровнее. Пот на коже ощущался теперь как холодная вода. Я зажег лампу, затопил печь, погладил Эли, отправился в конюшню, чтобы покормить Илок и размолоть очередную порцию кирпичей, потом — на кухню, чтобы приготовить какую-то еду для себя и Эли. Крепкий кофе и коньяк вернули мне силы до такой степени, что я смог принять решение на ближайшую ночь: я хотел опять спать в своей постели. Я отказался от мысли дождаться привидения, которое носит имя Тутайна.

* * *

Среди ночи я проснулся. И сразу подумал, что Тутайна уже нет здесь. Снаружи, перед домом, царила полнейшая тишина. Ни звука не проникало ко мне, если не считать шумного дыхания Эли. Но его вдохи и выдохи были настолько регулярными, что могли соседствовать с тишиной, не нарушая ее. Страх перед одиночеством сразу заявил о себе. Не страх перед каким-то естественным или сверхъестественным событием, которое угрожало бы мне или могло бы сбить меня с толку: нет, то был страх перед без-событийностью, перед выморочными стоячими водами времени.