Последний бой Пересвета - Татьяна Беспалова

– Простите, отцы… – опомнился Пересвет.

– Мечтаниям подвержен, – молвил Сергий, а Пересвет почуял и в словах его, и в звучании голоса светлую улыбку, поэтому расхрабрился:

– Лучшее снадобье от воинской усталости – молодая баба, а коли молодой нет – можно и немолодую…

– Зачем не женишься? – тихо спросил Сергий.

– Прошлую зиму переписывал я «Лествицу» и усвоил прочно слова праведные святителя Иоанна: «Человек неженатый, а только делами связанный в мире, подобен имеющему оковы на одних руках; а потому, когда он ни пожелает, может невозбранно прибегнуть к монашескому житию; женатый же подобен имеющему оковы и на руках и на ногах»[38]. А я, преподобный, мечтаю о подвиге иноческом…

– Не в том твоя судьба! – в сумрачном безмолвии храма слова Сергия были подобны вешнему грому. – Иное служение вижу для тебя, но уста мои запечатаны до времени нерушимыми замками.

Пересвет затих, пригорюнился. Уставился покорно на строгий лик Николы Чудотворца. Ах, этот пристальный взгляд! Как стерпеть его, как не заплакать? Пересвет поёжился.

– А ведь ты прав, воин, – услышал он тихий голос Сергия. – Замерз я. Ноги словно кусками льда обложены, онемели, уж и не болят они. Пока шёл – всё ничего, болели. А как остановился – не чую ног, и всё тут.

Пересвет торжественно протянул старцу заветный подарок.

– Прими, отче! Исстрадался я, вспоминая о твоих драных лаптях и истоптанных онучах. Бежал сюда в страшном беспокойстве. От банных удовольствий отказался!

– Мученик! – усмехнулся Иеремия.

Фигура настоятеля Спасо-Преображенского собора выпросталась из мрака, как возникает из густого тумана навстречу несущемуся во весь опор всаднику ствол придорожного древа.

– Помолчим, братья! – вздохнул Иеремия. – Завтра нам потребуются и долготерпение, и отвага, и светлый ум.

* * *

Пересвет стоял на пороге большой горницы княжеских палат, ослеплённый дневным светом, льющимся из высоких окон, оглушённый многоголосым гомоном, смущённый хвастливым роскошеством золотого шитья на нарядах гостей, и тщетно разыскивал глазами владыку Алексия. Наконец, взгляд запнулся о тёмную фигуру – прямые плечи, белоснежная борода, чёрный клобук и покрытая синими узорами широкорукавная однорядка до пят. Сергий был здесь же – примостился на скамье возле окна – и в своей простой одежде казался серым воробышком среди петухов. Выражения лица старца было не различить – он сидел спиной к окну, поэтому лик оставался в тени.

Тем временем Дмитрий Михайлович Волынец по прозвищу Боброк, доверенный боярин и свойственник[39] Дмитрия Московского, громогласно пригласил дорогих гостей отведать угощение, и те поспешили к столам, которые были застланы белоснежным льном и уставлены яствами, нестерпимо благоухающими. Нюхнув эти ароматы, Пересвет испугался: что, если предательское чрево заурчит так громко, что вызовет смех проходящих мимо? Потому и поспешил он тоже сесть за стол, на полагающееся по чину место.

В горнице было душно от натопленных печей, да и от многолюдства воздух стал спёртым – успели надышать. Из-за несмолкаемых звуков гуслей и высоких голосов юных певчих начало звенеть в ушах.

Поначалу пели о Соловушке-песельнике, разудалом свистуне, на высоком дубе сидящем, проезжим купцам лютой гибелью грозящем. Затем затянули про Плещеево озеро – о глубокой воде его и девах таинственных, прекрасных и хитромудрых, обитающих на озёрных берегах. В летних сумерках эти девы смотрели на доброго молодца синими глазами и манили его ласковыми голосами. Говорилось в песне также про шелест камышей и про безумные игрища чуда-рыбы, на илистом дне живущей.

Со своего скромного места за одним из столов, стоявших всё же недалеко от великокняжеского, Пересвет видел Дмитрия Ивановича с двоюродным братом Владимиром, сидящих во главе собрания. Неподалёку от них – верный слуга Москвы, Андрей Фёдорович Ростовский, разместил на крытой ковром скамье своё дородное тело. А вот и старый знакомец Пересвета, тот самый Андрей Фёдорович, князь Стародубский. Вот кто бездумный, отчаянный рубака, который не раз задирал Пересвета, лишь бы свою удаль показать! У Сашки аж кулаки зачесались, аж глаза прослезились. Эх, так и вдарил бы обидчика кулаком по носу, а потом, без заминки, по башке, а потом…

– Эй, Александр! – услышал Сашка зычный рев. – Готов ли ты, старинушка, нынче же на плещеевом льду сойтись? Кто первый повалится, того, чур, и в прорубь окунать. Но только чтоб по-честному – вниз башкой!

Кто ж это смеет орать так непотребно на столь высоком собрании? Пересвет встрепенулся. Ба! Да это ярославский дядя[40] Дмитрия Ивановича – Василий Васильевич, а рядом-то с ним юный Роман Васильевич. Экие румяные молодцы! Кровь играет! Сашка спрятал кулаки за спину, подалее от греха.

– Что, Сашка, принимаешь вызов? – не унимался Василий Васильевич.

– Как не принять, принимаю! – ответил Пересвет, поднимаясь с лавки, но с опаской поглядывая на владыку Алексия.

Митрополит восседал в высоком кресле по правую руку от великого князя Дмитрия Ивановича.

– Алексашка, сядь на место, – сердито молвил Алексий. – И внемли мне! Не затевай игрищ, не устраивай побоищ до окончания советов и свершения дел государственных.

Сашка повиновался. Руки за спиной так и держал, но вид яств и питий, их завлекательный аромат через некоторое время заставили Пересвета вынуть руки из-за спины и схватиться за угощение. Затем, когда несытое чрево успокоилось, он заново принялся прислушиваться и присматриваться.

Экий бравый воин в пунцовой рубахе с расшитыми оплечьями, златотканом кушаке, весёлый, говорливый! Ба, да не Фёдор ли Михайлович князь Моложский? Точно, он! А вот и белозёрцы – Фёдор Романович и сын его бестолковый, Иван. Удел их дальний. Сами – деревенщины. Однако Ванька-то Белозёрский хоть и бестолков, и наукам не обучен, но боец отменный. Эх, коли случится потеха, надо б опробовать Ванькин лоб. А вдруг да на этот раз поддастся?

А Семён-то Константинович, князь Оболенский – вон рядом с Ваньком клюёт носом. Видно, уж напраздновался, хотя пир только начался. Слабоват! Проку от него малая толика, но всё ж князь, не куропатка!

Вот князь Олег Иванович Рязанский, высокий, сухолицый. Видать, иссушили его страсти – гордость и упрямство! Так и сверлит Дмитрия Московского колючим взглядом. Пересвет помнил Олега, когда был тот Олег много моложе, со светло-русой, не испачканной сединой бородой. Тогда, в 1365 году, Сашка с дуру нанялся к Олегу в дружину, от воинства Тагая отбиваться. Татары ждать лета не захотели, нагрянули внезапно, в лютые холода. Ох, и припекли ж тогда ордынцы Олегу Рязанскому правую бочину, и брюшко поджарили! Горела Рязанщина багровым полыменем! Горели городки, горели сельца! Народишко по лесам прятался. Кто выжил, кто зимние холода перетерпел, летом повылезли на поля, собрали недогоревшее зерно, похоронили мертвецов.