Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

— Я слышал, что раньше мастерство ваших танцоров использовалось в дипломатических целях. Ансамбль направляли в ту страну, с которой были прохладные отношения.

И после ваших выступлений «лед» слегка таял.

— Да, это было раньше. А теперь гастроли — прежде всего возможность заработать.

Самое страшное, что мы не в состоянии заработать деньги в своей стране. Любой большой коллектив сможет прокормить себя только в том случае, если будет работать непрерывно и на разных сценах. Выступать каждый день, к примеру, в Москве такому коллективу, как наш, просто невозможно. А директора провинциальных площадок при всем желании не в состоянии покрыть расходы, связанные с нашим приездом. Единственное спасение — поездка за границу, где платят в 50–60 раз больше, чем здесь. Пробыв месяц в зарубежной поездке, мы можем еще месяца три существовать по инерции.

— На ваших глазах прошли становление и закат государства, называемого Советским Союзом. В чем причина его гибели?

— Я думаю, главное — это уход духовности. Поведение человека должно незримо диктоваться совестью. Сегодня полностью отсутствует мораль. Если можно безнаказанно врать, воровать, убивать, заниматься демагогией — какая уж тут мораль? Человек перестает отвечать за свои поступки — совесть-то молчит. Только она — единственный и неподкупный контролер. При ее отсутствии человек превращается в свою противоположность.

Считаю, что наше государство распадалось не год и не два, а все семьдесят лет. Сегодня мы лишь пожинаем плоды.

— Вы так взволнованно говорите об этом.

— А как же?! Я же не могу жить в башне из слоновой кости. Все, что происходит за окном, отражается на каждом человеке, в большей или меньшей степени. Иначе быть не может.

Это как воздух, которым мы дышим. Мы можем не замечать, что он становится с каждым днем все грязнее и грязнее. Но в конечном счете это скажется на всех.

Сейчас вот всех будоражат выборы. Не знаю, кто победит. Но наш народ — дурак. Он любит тех, кто его расстреливает.

— Вам политика интересна?

— Абсолютно равнодушен к ней. Хотя мнение свое, разумеется, имею. Как всякий интеллигентный человек.

— А кого вы называете интеллигентным?

— Того, у кого есть собственное мнение. Для того чтобы его иметь, необходима база — хорошее образование, достаточное умственное развитие. Ведь без соответствующего уровня мышления нельзя вынашивать идеи.

Вспомним Тете: «Человек, который отказывается от идеи, остается при одних ощущениях». Отсутствие идеи — это гибель. Именно интеллигентность, способность порождать идеи уберегает человечество от гибели.

— А какое, по-вашему, самое большое несчастье для человека?

— Думаю, самое большое несчастье — если человек всю жизнь живет и не любит работу, на которую обречен. По-моему, большего наказания быть не может. Знаете, какое самое лютое наказание в английских тюрьмах?

— Нет.

— Переносить камни из одного угла в другой. Бесцельность этой работы убивает и психически, и физически. Если вы работаете, скажем, ассенизатором, но видите результат своего труда — это уже, поверьте, немало. Бессмысленная работа не то что унижает человека, она его губит.

Моисеев придвинул к себе тарелку с сухофруктами и орешками, стоящую на столике, и взял несколько орешков. Положив их в рот, он вновь «по-школьному» сложил руки на столе — параллельно краю, одна на другую. Но в жесте хореографа читалась не дисциплинированность ученика, а какая-то вольность, даже немного усталость человека, который сделал немало, прекрасно отдает себе в этом отчет и теперь может себе позволить вести себя так, как считает нужным Он вообще показался мне чрезвычайно уверенным в себе человеком. Так получилось, что я вошел в здание концертного зала буквально через секунду после приезда самого Моисеева. Его «Волга» остановилась у края проезжей части, вместе с женой Игорь Александрович несколькими шагами пересек Тверскую и вошел в холл. На нем была голубая тенниска в мелкую белую полоску и синий пиджак, который он, войдя в кабинет, повесил на спинку своего кресла.

Не сказать, чтобы Моисеев выглядел молодо. Я бы даже не назвал его подтянутым, как обычно принято писать о танцорах. Еще одним штампом в описании долгожителей является упоминание «необычайно молодого и задорного взора». У моего собеседника я его не заметил.

Но и стариком он тоже не был. Мгновенная реакция, удивительная память и плавная, чуть грассирующая речь никак не позволяли называть его так.

— Игорь Александрович, вы — жесткий человек?

— Я — человек строгий. Потому что руководитель.

Иначе нельзя. Но строгий не только к своим танцорам, ной к самому себе. Так что им, надеюсь, меня упрекнуть не в чем.

— Как вам удалось не вступить в партию? Ведь наверняка же заставляли?

— И не один раз. Восемнадцать! В конце концов чуть ли не силой пытались заставить получить партийный билет. Но я каждый раз отвечал, что еще не готов. И что верю в Бога. А когда на меня начинали повышать голос и возмущаться, как таким ансамблем может руководить беспартийный, я просто спросил, как повлияет моя партийность на качество постановок. От меня и отстали.

— Вы были лично знакомы со Сталиным?

— Встречался на приемах. Трудно объяснить чувство, которое испытывал. Положение Сталина было так необычно, он был так приподнят над всеми, что само его появление рядом с человеком расценивалось как явление. Тут был и страх, и ответственность, и радость, чего уж там.

На одном из банкетов Сталин вплотную подошел ко мне, положил руку на плечо и спросил, нет ли каких проблем у нашего ансамбля. А мы в тот момент не имели своего помещения и репетировали чуть ли не на лестничных площадках. Никто не хотел пускать наших танцоров — через несколько репетиций от паркета не оставалось и следа. Я и сказал об этом Иосифу Виссарионовичу.

Он тут же подозвал к себе первого секретаря московского горкома партии и приказал решить вопрос. На следующий же день меня вызвали в горком и, подведя к карте Москвы, предложили выбрать любое место, на котором для нас должны были построить специальное здание. А в тот момент в городе как раз велась реконструкция бывшего театра Зимина, где теперь располагается Концертный зал им. Чайковского.

Я указал на него. Тут же было подписано решение, что ансамбль народного танца перебирается сюда.

Как водится, не обошлось без крайностей. Когда комиссия пришла принимать помещение после ремонта и увидела большие окна в пол, то один из приемщиков возмутился: «Немедленно заделать окна! Танцоры Моисеева во время репетиций могут увлечься и вылететь на улицу». Разумеется, окна заделали. А потом оказалось, что помещение предназначалось для хора имени Пятницкого.

Так что наш коллектив Сталин любил, нас приглашали на все банкеты и приемы. Помощник Сталина Поскребышев не раз пытался уговорить меня оставить моих танцовщиц и после кремлевских концертов. Но я всегда был категорически против.