Закон против тебя - Максим Гарин

– Значит, следствию все ясно? – спросил Комбат.

– Иваныч, Иваныч, – мягко сказал Подберезский, вставая и беря его за локоть. – Пошли, нам пора.

Хватит отнимать у товарища старшего лейтенанта рабочее время.

– Ну что вы, – закуривая новую сигарету и глядя в потолок, сказал Чудаков. – Это моя работа.

– Моя милиция меня бережет, – с полувопросительной интонацией сказал Борис Иванович.

– Вот именно, – ответил Чудаков и положил ладонь на трубку телефона.

Подберезский стащил Комбата со стула и напористо поволок к выходу, как муравей дохлую гусеницу.

– Привет киске, – на прощание сказал Борис Иванович.

Он снова ошибся. Когда за ним закрылась дверь, Чудаков выждал несколько секунд, снял трубку и по памяти набрал номер.

– Манохина, – приказным тоном сказал он в микрофон. Через несколько секунд ему ответили. – Василий Андреич, – уже другим голосом заговорил Чудаков, – тут какой-то винегрет намечается… Нет-нет, с этим все в порядке. Это.., знаете, это опять Бакланов.

Да, похоже, что серьезно. Да. Через полчаса буду.

Он положил трубку, с лязгом распахнул дверцу сейфа, вынул оттуда пистолет в наплечной кобуре, продел руки в ремни, поморщившись, набросил сверху легкую матерчатую безрукавку, запер сейф и покинул кабинет, не удостоив вниманием двоих свидетелей, терпеливо дожидавшихся его под дверью. На стоянке перед райотделом он сел за руль своей желтой «шестерки», нацепил на нос солнцезащитные очки, закурил очередную сигарету, включил на всю катушку магнитофон, запустил двигатель и вырулил со стоянки.

Подъехав к перекрестку, он остановился, дожидаясь зеленого сигнала светофора, и с удовольствием проводил глазами одетую в просторный белый костюм привлекательную молодую женщину с короткой стрижкой. Он даже хотел ей посигналить, но вспомнил, что торопится, и воздержался.

Потом на светофоре загорелся желтый, и, включая первую передачу, Чудаков заметил, что привлекшая его внимание красотка свернула направо, к райотделу. «Повезло кому-то», – подумал он и тронул машину.

* * *

Воздух в городе был до предела насыщен влагой, как в тропиках. Над тротуарами и крышами припаркованных на солнцепеке автомобилей уже появилось дрожащее марево, хотя до полудня оставалось еще добрых два часа. Солнце неумолимо карабкалось вверх по выгоревшему почти добела, как старые джинсы, небу. Раскочегаривая свою топку, воздух был совершенно неподвижен, и не оставалось никаких сомнений в том, что этот день, как и предыдущий, будет более всего похож на чертово пекло.

Манохин не носил на себе ни грамма лишнего жира, так что от жары он страдал меньше, чем многие из соотечественников, но все равно не видел в этой вонючей парной бане, от которой негде было спрятаться, ничего хорошего. Хуже всего приходилось, когда машина останавливалась перед светофорами. Поток встречного воздуха иссякал, и остервенелое солнце немедленно принималось жечь кожу сквозь ветровое стекло, раскаляя автомобиль до немыслимой температуры. Всю дорогу от городского парка, где у него был короткий, но очень содержательный разговор с Чудаковым, до главного офиса Манохин страдал от жары и проклинал себя за то, что в свое время сэкономил какие-то гроши, купив машину без кондиционера. Жара притупляла реакцию и вызывала бешеное раздражение. В таком состоянии, понял Манохин, умнее все-то лежать по самую шею в наполненной прохладной водой ванне, пить что-нибудь ледяное, слушать легкую музыку и ни о чем не думать.

Дома у него была прекрасная угловая ванна и полный холодильник ледяного чешского пива. С музыкой проблем тоже не предвиделось. Проблема была в другом: пока он плавал бы в ванне, кто-то другой, потея и раздражаясь, стал бы мотаться по городу, предпринимать какие-то действия, вести какие-то переговоры и задавать какие-то вопросы. После этого, вынырнув из ванны, Манохин мог обнаружить, что выныривать было просто незачем..

На светофоре снова горел красный. Манохин затормозил и, пользуясь случаем, вынул из кармана несвежий носовой платок, который еще час назад выглядел белоснежным и тщательно отглаженным. Сейчас это была просто сероватая мятая тряпка, вызывавшая отвращение. Манохин старательно протер платком сначала потный лоб и щеки, затем шею, руки и наконец скользкий обод рулевого колеса. Убрав платок, он кончиками пальцев выудил из нагрудного кармашка сорочки неровно оторванный листок перекидного календаря и еще раз скользнул взглядом по торопливо нацарапанным строчкам. Странно, подумал он, убирая листок обратно в карман. При чем тут москвичи?

Он отсутствовал в офисе меньше часа, но Уманцев уже успел куда-то исчезнуть. Он понял это сразу, увидев, что перед подъездом нет белого «лексуса».

Черт бы его побрал, подумал Манохин. Вечно его нет на месте, когда он нужен. Разделение труда, подумал он. На заре нового тысячелетия это единственный способ не пропасть. Этот хмырь принимает решения, сидя в мягком кресле напротив решетки кондиционера, а я мотаюсь по жаре и превращаю эти решения в живые бабки. Интересно, что бы он без меня делал?

Небось до сих пор вручную разливал бы свою отраву в подвале… А с другой стороны, что бы я делал без него? Мотал бы солидный срок или спился бы к чертовой матери, как Степашка. А то и зарезали бы где-нибудь за пузырь бормотухи. Хитрое ли дело?

Секретарша, отъевшаяся и ухоженная до такой степени, что перестала походить на марийку, оторвала наманикюренные пальчики от клавиатуры компьютера, похлопала на него сильно подведенными, чтобы казались побольше, темными, как спелые вишни, глазами и нежным голоском, в котором, несмотря на дрессировку, все равно проступал местный акцент, прошелестела, что Петр Николаевич уехал на кладбище.

– На кладбище? – несколько растерявшись, переспросил Манохин, но тут же вспомнил, что сегодня день рождения Кеши, и снова обозлился.

Уманцев ездил на кладбище навестить Кешу каждый год, превратив это в какой-то ритуал. Он всячески подчеркивал, что вовсе не работает на публику, отправляясь туда в одиночку или в компании Манохина, но Прыщ хорошо знал цену этим поездкам. Подчиненные Уманцева хихикали в кулак у него за спиной, но при этом все же укреплялись в уверенности, что в случае чего хозяин костьми ляжет за любого из них.

Ну, костьми не костьми, но в беде не оставит. Однажды Манохин случайно подслушал разговор двух охранников, во время которого эта точка зрения была высказана почти дословно, и, помнится, был поражен до глубины души: оказывается, нет и не было предела людской тупости! Неужели они в это верят? Ведь Уманцеву наплевать и на них, и на Кешу, и вообще на весь белый свет! Его интересуют только деньги, да еще, может быть, власть – этот самый сильный в мире наркотик.

О политической власти говорить пока что рановато, но дайте ему время… Этот город давно у него в кулаке, и только дурак может этого не понимать. А аппетит, как известно, приходит во время еды.

– Давно он уехал? – сердито спросил Манохин, не глядя на секретаршу.