Митридат - Виталий Гладкий

— Воину нужен хороший боевой конь, сынок. На той старой кляче, которую дал тебе царский конюший, только воду возить.

— Конь… — мальчик нахмурился, вложил акинак в ножны, сел на пустую бочку и понурил голову.

Сария, коротко вздохнув, подошла к сыну, обняла его за плечи. Было ей чуть больше тридцати, но тяжёлая работа на сыроварне и рваный багровый рубец на месте левого глаза превратили некогда стройную красавицу с осиной талией в худую, плоскую, как доска, старуху с морщинистым, жёлтым лицом и уродливыми распухшими руками в язвах от рассола.

— Потерпи… — шепнула она ему на ухо. — Ты родился весной, в полнолуние. А это значит, что ждут тебя впереди деяния великие, славные… — неожиданно в её голосе зазвучала печаль.

— Мне бы только коня… — Савмак, казалось, не расслышал слов матери.

— Ах, глупый, глупый… — Сария присела рядом и крепко прижала сына к себе. — Ты один у меня, сынок. Единственный. Ты моя любовь, надежда, моя жизнь. Если Папай[205] заберёт тебя в свои златокованные чертоги, моя душа истлеет, кровь превратится в песок. Прошу тебя, не спеши на поле брани. Успеешь. Мне не нужна твоя воинская добыча. Мне нужен ты…

«Конь, мне необходим боевой конь… — думал тем временем Савмак, сжимая рукоятку акинака. — О, Гойтосир[206], повелитель стрел, помоги! Я так хочу, чтобы меня приняли в дружину Зальмоксиса…»

Эрот просидел в харчевне почти до вечера. Компанию ему составлял хозяин харчевни Мастарион, рослый сорокалетний мужчина с низким скошенным лбом, заросший почти до глаз густой неухоженной бородой. На левой руке Мастариона не хватало двух пальцев, широко расставленные глаза косили, из-за чего нельзя было понять, куда он смотрит.

— …Нет, нет, плачу я! — упорствовал Эрот, делая вид, что хочет распустить завязки своего кошелька.

— Зачем обижаешь меня? Ты мой гость… — изображал себя оскорблённым Мастарион, пытаясь на глаз определить сколько монет может быть в кошельке приятеля и какого они достоинства.

— Ну, если ты настаиваешь… — с невинным простодушием отвечал ему Эрот и в который раз привязывал кошелёк к поясу.

Конечно же, Мастарион и не догадывался, что в этом кошельке дребезжали только медные оболы; серебряные монеты, плата за вчерашнее выступление перед молодой скифской знатью, друзьями Палака, лежали за пазухой Эрота…

— Подскифь[207]! — пододвигал рапсод к хозяину харчевни свой фиал, показывавший дно с обескураживающей Мастариона скоростью.

Мастарион с вожделением вздыхал, поглядывая на кошелёк Эрота, и наливал из кратера неразбавленное вино серебряным киафом, невесть каким образом оказавшимся в этих убогих саманных стенах, один вид которых навевал грустные мысли.

Они сидели в задней комнате, крохотной, как мышеловка, отделённой от обеденного зала перегородкой из вязок камыша. Впрочем, то помещение, где располагались клиенты Мастариона, залом назвать было трудно — глинобитный пол, посыпанный грязным песком, стены из поточенного мышами самана с кое-где сохранившейся побелкой неизвестно какой давности, потолок из неокоренных жердей, лохматившихся чёрной от копоти корой. Подслеповатые окна были затянуты вычиненными до полупрозрачности бычьими пузырями, а сколоченная на скорую руку дверь болталась на ремённых петлях.

Людей в харчевне было мало. В обед сюда забрели четыре скифа-кочевника, пригнавшие в Неаполис от самого Борисфена[208] стадо быков — дань вождя их племени царю Скилуру. Привыкших к оксюгале[209] скифов поразило изобилие дешёвого и крепкого виноградного вина. В их кочевье вина эллинов были редкостью, и пили их только знать и старейшины. Беднякам они были не по карману. Потому, дорвавшись к кислому и терпкому боспорскому, скифы упились до изумления, оставив в цепких руках Мастариона не только свои скудные сбережения, но и всё более-менее ценные вещи, вплоть до кожаных кафтанов.

Ближе к вечеру в харчевню потянулись и воины городской стражи. Добрый кусок конины, приправленный пряными травами, вызывал жажду, и стражники, несмотря на запрет, утоляли её отнюдь не родниковой водой, привозимой в Неаполис из балки за стенами города, где били ключи. Но долго они в харчевне не задерживались — быстро осушив чашу-другую, спешили в свои казармы на вечерний смотр перед выходом в дозор.

Когда жаркое солнце подёрнулось вечерней дымкой, и длинные тени улеглись на уставшие от дневной суеты улицы и переулки, в харчевню стали заходить и люди степенные, немногословные, с деньгами: камнерезы, кузнецы, гончары, кожемяки, ювелиры. Эти располагались обстоятельно, надолго, заказывали по эллинскому обычаю разбавленное холодной водой вино — немного, но хорошего качества. Еда, предлагаемая Мастарионом, была немудрена, но сытна: кровяная похлёбка с луком и зажаренный бараний рубец, набитый смесью пшена, свиного сала и мелко насечённых куриных потрохов. Кроме скифов, среди ремесленников были и эллины, заброшенные капризной судьбой на эту окраину Ойкумены[210] нередко помимо их желания, а также фракийцы, иллирийцы, колхи[211], меоты[212]… — да мало ли славных мастеров из далёких стран услаждали взоры скифиской знати красивой посудой, украшениями бесценными, доспехами чеканными, мечами харалужными. Знали богатые скифы толк в красивых и прочных вещах и платили, не скупясь.

— Провалиться мне в Тартар, любезнейший Мастарион, но это вино — дрянь, помои! — вскричал Эрот, отведав новую порцию хмельного напитка, принесённого служанкой-меоткой.

— Как ты посмела, негодная, моему другу… ик!… лучшему другу подать такое вино?! — попытался изобразить гнев Мастарион; несмотря на свой внушительный рост и вес, в застолье он оказался послабее рапсода.

— Господин, но ты мне сам сказал, чтобы я принесла это, вместо родосского, — с негодованием воззрилась на него меотка.

— Врёшь, ай, врёшь! — поспешил перебить её Мастарион. — Убери этой пойло и выплесни на улицу. Нет, постой! На улицу не нужно. Замени родосским. Нет, давай лучше косское. Оно покрепче… — вцепившись в рукав Эрота, он забормотал, заискивающе заглядывая ему в глаза: — Врё-ёт, паршивка… Чтобы я тебе, своему… Никогда! Веришь?