Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

Утром вместе с чудовищным голодом явился Вилли. Мартин рассказал ему об эриниях. Бестактность Вилли превосходила глубиной мировой океан, но иногда он всё же обнаруживал способность сопереживать. Он не стал ничего говорить и просто вытащил из кармана смявшийся листок: «Вот имя и адрес. Я уговорил его сделать операцию за полцены».

Погодите… Слышите шуршание? Плёнка кончается. Я хотел разделаться с Хоэнхаймом быстрее, но, как видите, влип.

Если коротко, то хирург слегка усёк мой нос и подровнял его левое крыло. Доктор оказался мыслителем и резонёром.

«Великолепно, — бормотал он, накрывая ноздрю саркофагом из марли, — великолепно, что вы не довели дело до риноэктомии. Протезирование носа — искусство, которое приводит к успеху только при определённом везении. Хотя, глядя на скорость, с которой развивается медицина, я предположу, что через двадцать лет можно будет протезировать любую часть тела. На нашем веку мы увидим протезирование чего угодно, почти что любой живой и неживой материи… Ну-ка покрутите головой». Я покрутил, саркофаг держался.

«Если бы всё было так просто, — прогугнил я, — то люди протезировали бы бога и исправили всё, что он попускает. Но мы не способны избавиться даже от поноса или кошмаров, которые нас преследуют. Если человек страдает от навязчивых картин из прошлого, то не сможет от них избавиться, даже если протезирует самого себя».

Доктор стащил с ушей маску. «Это вы верно подметили. Будущее приближается как солдат: то перебежкой, то по-пластунски. Физики назвали бы такое движение зигзагообразным. Но с чего вы взяли, что невозможно протезировать память?»

Часть III

Леонид Ира ищет чёрта под юбкой

Вера Ельчанинова восстаёт

Ханс Бейтельсбахер начинает мнемосинтез

Показания господина Иры

4 ноября, Лондон

Что вам сказать, я всегда был чрезвычайно глуп и самонадеян, но каким-то животным чутьём распознавал возможности, которые ни в коем случае нельзя упускать. Так было и в тот день.

После матча я мигом переоделся и вышел из раздевалки. Трибуны почернели. Ливень пролетел мгновенно как сон, но успел вымочить зрителей. Вереница ссутуленных спин утягивалась в арку, оставляя на скамейках мокрые газеты. У стены же маячила та самая фигура-единица.

Подхватив сумку и сменив победоносный шаг на более скромный, однако всё равно горделивый и уверенный, я запрыгнул на верхний ряд. Молодая женщина, луноликая, бледная, в чёрном платье — но не глухом монашеском, а свободном, чрезвычайно простом, без оборок, смотрела на меня безо всякого стеснения, и мне стало неловко. Я понял, что не знаю ни зачем иду к ней, ни на каком языке собираюсь вести разговор.

От этого я растерялся, вспомнил почему-то Межерицкую и вдруг чуть развязно, как бы издалека обратился к незнакомке. Что-то в её чертах подсказало, что лучше по-русски. Не помню, что я сказал, но помню нелепое превосходство в голосе и её ответ. Я приняла вас за другого там, на поле, — сказала она тоже по-русски, хотя и грассируя, — так что простите, — и быстро пошла к арке.

Погодите, постойте, спотыкаясь, побежал за нею я. Прошли секунды, а надо мной уже властвовал исходивший от неё аромат непохожести, чего-то этакого — а я был падок на противоположное тому, во что рядятся все. Впрочем, вы уже поняли.

Кроме прочего, к её чёрному одеянию прилагалась прямая, устремлённая, однако колышущаяся и естественная грация персоны, которая странным образом не волнуется, как выглядит. Она просто переливалась из одного фрагмента пространства в другое, не смущаясь грязной брусчатки с гуляющими по ней курами, царства шляп, бород и усов, воняющих навозом хуторских телег, возвышающихся на рынке гор свёклы и картофеля…

Господи, я рассказываю и чувствую этот запах: чернозём, листья, травы. Тогда этот запах казался знаком первобытной отсталости, примитива, и только после тюрьмы я понял, что именно так, бесценно пахнет жизнь. Несравнимо с запахом оружия или арестантских матрасов.

Так вот, я бежал рядом с ней по ступенькам лестницы и дальше по мостовой, бормоча что-то вроде «Подождите, я правда другой, ведь вы же всё-таки именно меня поджидали». Она остановилась и без особенной охоты протянула мне руку: Тея. Ладонь была подана для рукопожатия, но за пределами футбольного поля моя реакция часто притуплялась, и я совершал нелепости и зачем-то попытался поцеловать руку, но Тея резко вывернулась. «Я идиот», — сказал я быстро.

Гм, сказала она, встряхивая кистью, а я уж подумала, что и правда ошиблась. В чём, спросил я. Не в чём, а в ком, ответила она. Я всю игру наблюдала за голкиперами — так ведь ваша роль называется? — и мне показалось, что они какие-то надломленные. Что? Ну как что, вот вы стоите, стуча ботинком о столб ворот, будто выбиваете застрявшую меж шипами грязь, а на самом деле скучаете и тоскуете от бездеятельности, потому что игра ваша в самом деле довольно медленная; вы напеваете, согреваясь; вы отделены от всех прочих играющих, вроде бы свой, но совершенно другой — верно?

Я остолбенел и молчал, месмеризированный этим сеансом чтения моих мыслей. Мы стояли у поворота к церкви Святого Мартина, и мимо нас проходили люди. До меня наконец дошло, что на Тее нет ни шляпы, ни платка, каковые были у всех женщин, и поэтому многие смотрят на неё с недоумением, как на американку. Кто вы, откуда?

Тут надо с сожалением заметить, что ещё с гимназии я усвоил особый покровительственный и благожелательный тон, когда говорил с девушками. Мне нравилось быть этаким ласковым хозяином. Будучи особенным, играя в модную игру футбол и мысля её как средство объединения разных человеков, я решил, что нуждаюсь в одном лишь типаже — подруге-оруженосице. Всех, кого я ни встречал, мерял одной меркой, втайне считая, что все женщины примерно одинаковы. Внешний облик, физическое тело мешали мне отделять от вымышленного мною образа каждый отдельный ум и личность. Это было стыдно, и это обрушилось на Тею.

Смените-ка тон, сказала она, я же вижу, что вы справитесь — тогда, может быть, я и расскажу вам кое-что. Как я уже упоминал, я был несколько туп, но чуток и не потерял чувствительность, когда незнакомая девушка стала мне унизительно выговаривать. Я почувствовал, что происходит что-то важное, смирился и, идучи с Теей по прямой по брусчатке и вздрагивая от грохота проезжающих в метре от нас телег, рассказал, как очутился здесь, по эту сторону Карпат.

Тея слушала с интересом. А я не американка, сказала она в ответ. Я русская, из Шенкурска — знаете, где это? Самый юг Архангелогородщины, старообрядческий