Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии - Михаил Майзульс

Важно, что превращение Сатаны в монарха пришлось как раз на то время, когда на Западе складывались мифы о дьявольской антицеркви колдунов и ведьм, появилось представление о шабаше как антимессе и ритуале коллективного поклонения дьяволу и начались первые ведовские процессы. Представляя Сатану как могущественного (пусть в конечном счете обреченного на поражение) властителя антицарства, а мир бесов как строго упорядоченную иерархию, демонологи-теоретики и судьи, преследовавшие колдунов, стремились показать, сколь могущественно зло, как опасны и вездесущи его клевреты и сколь безжалостным должно быть правосудие, когда оно противостоит «князю тьмы»[235].

Между образами земной и небесной власти с древнейших времен шла игра отражений. Представления о величии Всевышнего (небесные чертоги, высокие троны, роскошные одеяния, золотые венцы, сонмы славящих ангелов и пр.) строились по образцу земных дворцов и дворов[236]. А земные правители часто претендовали на то, что их власть не просто установлена и освящена Богом, но переносит на землю ту незыблемую иерархию, которая с момента творения утверждена на небесах. Потому Господа, творца и распорядителя мироздания, в XIV–XV вв. стали часто изображать в короне императора Священной Римской империи или в тройной папской тиаре (I.2.26)[237]. И германские императоры, и римские понтифики претендовали на то, что их власть имеет всемирный характер, что они стоят выше любых королей и что Господь вручил им судьбы всего христианского мира (и эти универсалистские проекты не могли не вступить в конкуренцию). Представляя Бога в облике папы, позднесредневековые мастера, конечно, возносили его тиару на небеса и прославляли римского понтифика. Однако, по гипотезе историка Франсуа Боеспфлуга, такие изображения могли нести и противоположное послание – «возвращали» Господу символ высшей власти над мирозданием, который был присвоен папами. Не случайно в начале XIV в. в ходе конфликта между французским королем Филиппом IV Красивым и папой Бонифацием VIII королевские юристы обвиняли понтифика, что он присвоил себе власть, принадлежащую только Богу[238]. На некоторых изображениях Бога в тиаре на нее помещали не три, а четыре, пять или больше корон – тем самым власть Господа возносилась неизмеримо выше власти его викария на земле.

I.2.26. Господь-Творец в тройной папской тиаре повелевает низвергнуть в ад (в облике развернутой вверх звериной пасти) мятежника Люцифера и последовавших за ним ангелов.

Зерцало души. Валенсия. Конец XV в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Espagnol 544. Fol. 3v

Регалии Сатаны, олицетворение его гордыни, тоже часто были похожи на регалии земных государей[239]. Однако в них обычно был какой-то изъян, а символика, которая в них использовалась, явно указывала на то, что служба такому сеньору ведет к погибели. На французской миниатюре середины XV в., открывающей «житие» мага Мерлина, трехликий (ведь он – пародия на Троицу, триединого Бога) дьявол, восседающий на престоле среди приближенных, держит в правой руке скипетр (I.2.27; ср.: I.2.28). Его навершие напоминает геральдическую лилию с тремя лепестками, которая венчала скипетры французских монархов. Однако, если приглядеться, можно увидеть, что это не лилия, а «портрет» самого Сатаны – звериная морда с рогами. Люцифер – властитель парадоксальный: он повелевает бесовским царством и в то же время сам является его узником[240]. Потому на миниатюре его ноги скованы едва заметной золотой цепью[241].

На множестве позднесредневековых изображений Сатана вместо скипетра держит в руках металлический крюк с несколькими зубцами[242]. Похожие инструменты применялись мясниками при свежевании и разделывании туш. В иконографии такие крюки превратились в один из главных атрибутов язычников-палачей и демонов. На бессчетных изображениях римляне раздирают ими плоть раннехристианских мучеников, а бесы ловят, тащат и истязают «плоть» грешников, оказавшихся в их пыточном царстве (I.2.29, I.2.30)[243]. На «Страшном суде», написанном Босхом около 1495–1505 гг., бык, оседланный нагим рыцарем, везет на колесной платформе чан, в котором варятся монах с монахиней (его любовницей?). За ними плетется толпа нечестивцев и демонов – один из них несет белое знамя, на котором изображен двузубый крюк (I.2.31)[244].