Смерть, ритуал и вера. Риторика погребальных обрядов - Дуглас Дэвис

Многие другие культуры создали собственное объяснение самоубийства. Например, шайены Северной Америки традиционно говорят о самоубийцах как людях, души которых не прошли полного пути, чтобы жить рядом с Великим Мудрым; они сбились с дороги, когда достигли развилки Млечного Пути, и отправились в небытие. Единственное существенное исключение — судьба воинов, принесших суицидальную клятву погибнуть в бою[298]. Этот пример демонстрирует ценность жизни и того, каким образом она утеряна. Убить себя — это совсем не то, что быть убитым, особенно в культуре, где большое значение придается достоинству личности наряду с долгом перед более широким сообществом, и не в последнюю очередь перед сообществом воинов. В этой же культуре мужчины могут решить испытать боль в ритуале Санденс, когда подвешенные на веревках символически нагруженные предметы прикрепляются к ранам на груди или лице. Считается, что причинение себе такого типа боли приносит пользу сообществу и является своего рода самопожертвованием, совершенно противоположным самоубийству и выражающим преодоление страха и смертности. Еще один необычный контекст смерти и самоубийства обнаруживается у народа квакиутль в Британской Колумбии, для которого несчастные случаи были «основной причиной смерти», а утопление — главной формой несчастного случая: некоторые антропологи подозревали, что «некоторые предположительно случайные утопления — вовсе не случайность»[299].

Выше я упоминал, что самоубийство «на первый взгляд» не позволяет произносить слова против смерти. Но это не совсем так из‐за самого факта наличия письменных культур, которые знакомы с «предсмертными записками». В целом многие из них можно принять как слова против смерти, написанные теми, кто тем не менее намеревается убить себя; по крайней мере, кажется, что не многие самоубийцы покидают мир без слов. Джанет Тодд в своем интересном отчете о попытке самоубийства Мэри Уоллстонкрафт предполагает, что «предсмертная записка — странный документ, исследовать который почти бестактно»[300]. Но если не брать во внимание тактичность, такие записки представляют поле для увлекательного кросс-культурного исследования смерти.

В части книги Марьи-Лиисы Хонкасало, включающей ценные кросс-культурные и исторические исследования самоубийств, подробно описаны предсмертные записки в современной Финляндии, что позволяет нам увидеть, что многие мужчины из рабочего класса, живущие на обочине социальной жизни, рассматривают самоубийство как принятие ответственности за себя в ситуации, которую они считают невозможной[301]. Она подчеркивает, что культурный мотив «выносливость, или настойчивость, или… уединенный самоконтроль» следует понимать в связи с культурными идеями насилия и представлением о Финляндии как «самой жестокой стране в Западной Европе», например в употреблении алкоголя мужчинами как стратегии копинга. Она проводит ценный анализ, как эмоции, особенно стыд или, например, страх потерять супруга в результате развода, лежат в основе выражения некоторого заключительного акта контроля. Более того, она указывает на феномен «убийства-самоубийства», когда мужчина убивает жену, а затем себя, а также «филицида», когда он убивает еще и общих детей; чтобы привлечь внимание к высокому уровню убийств женщин, она также говорит о «фемициде»[302]. Некоторые из этих актов, в частности убийство человеком только себя, могут на местном уровне попадать в категорию действий, вызывающих восхищение, поскольку человек берет на себя окончательную ответственность, и эта черта обрисовывает нам определенные черты местного понимания лютеранского богословия, касающегося существования индивида. Такие случаи показывают, насколько в исследованиях смерти важна тонкая структура культурной интерпретации.

Жертвенная смерть

Такие подробные описания локальных обстоятельств затрудняют какие-либо обобщения относительно «хороших» и «плохих» смертей. Тем не менее многие общества проводят различия между разными типами смерти, не в последнюю очередь по тому, как они отмечаются и запоминаются социумом. Все это позволяет нам осмыслять некоторые другие формы смерти, которые можно классифицировать как социально одобряемые жертвенные смерти. Именно в жертвенной смерти ценность жизни выходит на первый план, будь то ценная жизнь, которой жертвуют, или жизнь, которая каким-то образом будет сохранена, если за нее будет сделано жертвоприношение. Некоторые виды жертвоприношений людей или животных, отважные смерти на войне и даже некоторые виды самоубийств могут представлять собой жертвенную смерть. Имея это в виду, стоит рассмотреть некоторые конкретные формы жертвоприношения, связанные со смертью.

Майкл Бурдийон говорил о «ритуальном контроле над смертью», описывая позднюю викторианскую и весьма спекулятивную теорию жертвоприношения сэра Джеймса Фрэзера[303]. Она была частью романтической интерпретации Фрэзером древних классических мифов. Он считал, что король-священник, не добившийся успеха в достижении своей цели по поддержанию процветания народа, будет принесен в жертву. В противоположность этой умозрительной интерпретации Бурдийон озвучивает хорошо известный и важный антропологический анализ добровольной смерти ритуального эксперта народа динка в Судане, задокументированный Годфри Линхардтом[304]. Линхардт описывает, как мастер рыболовного копья, человек, наделенный властью и способностью благословлять людей, не просто умер, от болезни, старости или по другим естественным причинам, но был добровольно похоронен заживо. Он делал это для блага своего народа, и, соответственно, его нельзя было оплакивать, так как его смерть принесла пользу. В символическом смысле этот акт добровольной смерти создал из мастера рыболовного копья идеал и образ жизненного динамизма. Рассказ Линхардта об этом захоронении (он более подробно описывается в главе 6) сопровождается чувством трепета и пониманием силы. Кажется, он задевает самую суть жизни, показывая, что человек может иметь такую глубину приверженности обществу, чтобы принять смерть ради благополучия этого общества, что выражается в последних словах умирающего против смерти.

Сати

Одна из практик, которую также можно интерпретировать как выражение приверженности социальным идеалам, — это практика сати в Индии. Иногда ее называют «конкремацией», поскольку сати предполагает кремацию живой вдовы на костре ее умершего мужа. Хотя сати действительно можно толковать как акт преданности жены мужу, эта практика также вызывает решительные протесты как жестокий акт насилия по отношению к женщинам. В основе данных интерпретаций лежит несколько различных видов ангажированности[305].