Жнецы - Джон Коннолли

Дебер же, в свою очередь, звериным чутьем распознавая скрытно зреющую опасность, видел, как кипит в этом молчаливом, безмятежном на вид мальчике желание отомстить. Их укромный мир не мог вместить двоих, и в Дебере крепла уверенность, что, когда настанет черед действовать, этот парнишка поступит так, как свойственно любому юному сорвиголове. Выпад будет дерзким и прямым: перо, заточка или дешевый ствол, добытый единственно для этой цели. Все это Дебер явственно, в деталях себе представлял. Осуществив содеянное, мальчишка непременно пожелает смотреть умирающему в глаза, поскольку именно так выглядит месть в представлении ребенка. А иначе, на расстоянии, подлинного упоения расплатой нет – так считал Дебер.

Но паренек оказался не таков. С самых ранних лет в нем крылось нечто, к чему прикасаться было нельзя. Старая душа, обитающая в молодом теле. Дебер был хитер и жесток, но мальчик – умен и хладнокровен. Дебер умер не от пулевого ранения и не от ножа в груди или животе. Приближения своей кончины он не разглядел, поскольку она прибыла замаскированной – под видом дешевенького металлического свистка; изделия, к которому Дебер испытывал безотчетную привязанность. Он свистел в него, подзывая мальчика к столу, требуя внимания от своей женщины или же организуя оравы людей, за работой которых надзирал. В то роковое утро, поднося свисток к губам, Дебер, вероятно, все же обладал каким-то мизерным запасом времени, чтобы обратить внимание: свисток как будто забит, нет того привычно свербящего, пронзительного отзыва на дуновение. Но эта секунда канула, и комочек самодельной взрывчатки рванул, снеся свистуну лицо и часть черепа.

Последнее воспоминание о Дебере, осевшее у паренька в памяти, – это образ невысокого франтика, усаживающегося в машину ехать на работу, а на шее неразлучный свисток на шнурке. И не было необходимости смотреть, как тот свисток поднимается, подносится к губам; лицезреть, как туго хлопает черно-рыжий всполох, а затем взирать сверху вниз на убогое покалеченное существо, издыхающее на нищенской подстилке. Удовольствие от созерцания этого было бы, скажем прямо, небольшое.

Убийство Дебера далось Луису легко и естественно, хотя нельзя сказать, что на путь, сделавший его тем, кем он в итоге стал, мальчика толкнул именно этот фатальный поступок. Способность на подобные деяния была ему присуща всегда, а катализатор, приведший его своей вспышкой в мир насилия, был не столь уж и принципиален. Но, грянув раз, все это вошло Луису в нутро, потекло по жилам естественно, как кровь.

Убивал и Ангел, хотя причины тех убийств были не так глубинны и сложны, как те, что двигали по жизни Луисом. Ангел убивал преимущественно из-за того, что был попросту вынужден этим заниматься, иначе погиб бы сам; а еще потому, что на тот момент убийство казалось единственно оптимальным выходом или решением. При этом те, кого Ангел таким образом устранял из жизни, его потом не преследовали и не истязали. Иногда он недоуменно прикидывал, значит ли это, что с ним что-то обстоит не так. Кто его знает – может, и вправду.

Дело в том, что Ангел не ощущал в себе позыва убивать; не выискивал лихих людей для того, чтобы противостоять им или проверять себя на стойкость духа. Скажи ему кто-нибудь: «С этого дня, Ангел, не брать тебе в руки ствола: будешь отныне тешиться одним лишь взломом замков да жрачкой из фастфуда», и он бы остался этим доволен, лишь бы Луис оставался рядом. Но беда в том, что такая жизнь для Луиса неприемлема, а завязать с ней значило поступиться своим партнером. Насилие для Ангела являлось делом обстоятельств, у Луиса же оно было чем-то непреложным, идущим изнутри.

Вероятно, этим частично и объяснялось то, отчего напарники все эти годы оставались близки с Чарли Паркером. Ангел чувствовал себя в долгу перед этим частным детективом, который еще в бытность свою в полиции делал все возможное, чтобы защитить Ангела во время отсидки от тех, кто мог ему чем-то навредить. До сих пор так и не ясно, почему Паркер решил поступить именно так. Ангел время от времени пособлял ему с информацией, если только при этом не требовалось называть чересчур много имен. Кроме того, он уверен (хотя и не заговаривал об этом вслух), что Паркер в курсе насчет его, Ангела, прошлого; что ему ведомо о том насилии, которое мальчику пришлось перенести в детстве.

Хотя, если вдуматься, тяжелое детство выпало на долю многих и многих преступников – кое-кому досталось еще хуже, чем Ангелу, – а потому одной лишь жалостью и состраданием не объяснить, отчего Паркер решил помогать именно ему, а в итоге с ним еще и сдружился. Чарли как будто заранее знал о том, что им всем предначертано. Так что дело здесь в чем-то ином. В Паркере крылось что-то неординарное, подчас на грани сверхъестественного, хотя ясновидцем он себя не считал. Скорее речь можно вести о чем-то достаточно простом, таком как встреча с еще одним человеком и понимание, внезапное и глубокое, что ему-то и есть место в твоей жизни, по причинам или уже очевидным, лежащим на поверхности, или таким, которым лишь предстоит проявиться.

Луис понял, а тем более принял это с трудом, во всяком случае на первых порах. Он не хотел в своей жизни присутствия копов, неважно, нынешних или бывших. Вместе с тем он знал, что Паркер сделал для Ангела. Знал, что Ангела не было бы в живых, если б не этот странный, неспокойный частный детектив, который, казалось бы, вот-вот сломается под бременем своего горя и утраты, но каким-то чудом продолжает держаться. Со временем Луис узрел в этом человеке частицу себя самого. Взаимность их уважения друг к другу постепенно переросла в подобие дружбы, и дружбы крепкой, хотя за эти годы она не единожды подвергалась испытанию на прочность.

Но более всего, по мнению Ангела, Луиса и Паркера роднило не это, а некая темнота натуры. В Паркере горело подобие сумрачного Луисова огня. Чуждый и вместе с тем несколько более тонкий голод, чем тот, что снедал Луиса, бытовал и в Чарли. Оба они в каком-то смысле использовали друг друга, но обязательно со взаимного ведома и согласия.

Хотя в последние месяцы все стало меняться. Паркер уже не был лицензированным частным детективом. Он чувствовал, что за ним пристально следят те, кто отобрал у него лицензию, и что любой неверный шаг может обернуться для него тюрьмой или привлечь внимание к его друзьям: Луису и Ангелу. Ангел не мог взять в толк, как им до сих пор удавалось избегать этого самого внимания. Да, они были осмотрительны и действовали профессионально. Нельзя сбрасывать со счетов и удачу, которая им временами сопутствовала, но этих факторов самих по себе, понятное дело, недостаточно. Оставалось лишь гадать.

И вот вышло так, что с лишением Паркера лицензии у Луиса оказался перекрыт один из каналов выхода его внутренних позывов. И он опять начал поговаривать о приемке заказов. Тот выпад против русской мафии произошел не столько из-за экстренной необходимости отреагировать на угрозу Паркеру, сколько из-за желания Луиса размять мышцы. Теперь же ощущение складывалось такое, будто напарники претерпевают атаку сил, которые сами толком не могут выявить. И Ангела более всего настораживало подозрение, что Луиса такое развитие ситуации втайне радует.

Затем был еще и Гэбриел. На нем тоже лежала определенная ответственность за происходящее, поскольку, если Хойл сказал правду, это именно он в свое время отрядил Луиса убить сына Лихагена, с чего все и началось. Старика Лихагена Ангел не встречал ни разу, но знал о нем предостаточно. Отношения, что связывали Гэбриела с Луисом, были донельзя запутанны. Луис, судя по всему, полагал, что чем-то Гэбриелу обязан, хотя тот, похоже, в свое время вертел Луисом как хотел и, не исключено, совращал его в угоду каким-то своим умыслам. И вот теперь этот человек, пускай и поверхностно, но вновь возвращался в жизнь Луиса, как какой-нибудь старый паук, выдернутый из спячки теплом солнышка и вибрациями насекомых вблизи его пыльных тенет. У Ангела складывалось впечатление, что какие-то эпизоды прошлого Луиса, аспекты прежней жизни, начинали просачиваться в настоящее, при этом отравляя его своим воздействием.