Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде - Василий Иванович Ардаматский

Лицо Валуева стало серьезным:

— Надо очень хорошо знать жизнь государства и его народа, знать изнутри, чтобы ответить на этот вопрос ответственно и точно.

— Но я прошу не статистику, а ваше личное мнение. Ваше. Личное, — повторил Чепцов.

— Видите ли… — На лице Валуева появилась задумчивая улыбка. — Александр Блок однажды, размышляя о русской революции, которая тогда только что совершилась, сказал, что понятие «революционный народ» не вполне реальное. Я думаю, что понятие «контрреволюционный народ» тоже нереально. Народ — это сама земля с ее разнопородными слоями. Если отвечать примитивно на ваш вопрос, то кто-то не только примирился, но и исповедует большевистский режим… а кто-то его только терпит… а кто-то и рвется в бой с ним.

Чепцов помолчал.

— А вы сами… где? — спросил он. Все, что угодно, но таких разговоров он не ожидал.

Валуев поднял голову и, смотря поверх Чепцова, сказал медленно:

— Я не примирился. — На лице его мягкая улыбка, и он продолжал: — Но это факт из моей личной биографии — не больше. А вот моя жена, представьте себе, она исповедует.

— Согласитесь, однако, — перебил Чепцов, — если таких сугубо личных биографий, как ваша, много, могут произойти события далеко не личного порядка.

— Какие, простите, события? — мягко спросил Валуев, но Чепцов видел, что он прекрасно понял, о чем речь, и сейчас просто выигрывает время, чтобы лучше обдумать ответ.

— Какие? — Чепцов откинулся на спинку кресла. — Например, свержение большевиков.

— А если окажется больше биографий такого типа, как у моей жены? — Валуев говорил спокойно, не переставая улыбаться глазами.

— Политика — это не арифметика, — сказал Чепцов. Ему было трудно разговаривать — беседой владел Валуев.

— Трагическая ошибка кумира моей юности Бориса Викторовича Савинкова была в том, что он не умел считать… — продолжал Валуев. — Сколько раз я слышал от него эти слова: «свержение большевиков», «свержение большевиков». А кончилось тем, что он явился к этим самым большевикам и публично признал свою жизнь ошибкой. Вспомните, сколько еще было таких попыток свергнуть большевиков? Пора уже над этим серьезно задуматься.

Чепцов молчал. У него не было убедительных доводов против позиции Валуева, кроме одного…

— Сейчас совсем другое положение, — сказал он. — Сейчас за спиной каждого, кто не примирился, стоит по немецкой дивизии.

— А надо, чтобы эти дивизии были русскими, — сказал Валуев.

— Господи! Какая разница в том, кто нам, русским, поможет сбросить большевиков? — Чепцов уже не мог больше сдерживаться, его настоящее состояние вырвалось наружу. — Это чистоплюйство русской интеллигенции уже стоило России неисчислимо дорого!

— Нет, нет и нет, — категорически и спокойно ответил Валуев. — Немецкие дивизии не будут свергать большевиков для русских, и оттого, что в Кремле большевиков заменят немецкие эмиссары, русскому народу легче не станет. Как бы не стало хуже. И я уверен, вы это сами знаете.

Чепцов, не скрывая своего возмущения, смотрел на Валуева и ждал, что тот скажет еще.

Валуев встал.

— Я должен идти… — Снова на его губах шевельнулась улыбка. — Я-то со своей непримиримостью к большевикам живу на иждивении жены, а сегодня по карточкам обещана крупа. Реализация карточек — моя обязанность. Надеюсь, что имел дело с достойным человеком и что наша беседа останется между нами. Будьте здоровы. — Он поклонился и направился к выходу.

Чепцов решил ускорить свое возвращение в Новгород, он был убежден, что не узнает больше ничего нового или опровергающего сложившиеся у него выводы. Сейчас он вместе с Кумлевым шел к радисту Палчинскому, чтобы запросить Центр о месте перехода фронта.

Как сформулировать выводы для Акселя? Чепцов понимал, что его выводы могут иметь далеко идущие последствия. Все, в общем, ясно — запланирована организация в этом городе вооруженного выступления в помощь армии. Он послан проверить готовность к этому и теперь обязан отвечать на все вопросы руководства прямо и точно.

Как же он ответит? О готовности к выступлению не может быть и речи. Спросят: вообще или в данный момент?..

Холодный ветер хлестал в лицо, упруго толкал в грудь. Кумлев тяжело шагал рядом и свинцово молчал. Чепцов чувствовал его неприязнь к себе. Конечно, проще всего было сказать, что готовность сорвана резидентом, который давал неправильную информацию. Аксель говорил, что жизнь Кумлева среди большевиков — подвиг. Но почему эта жизнь оказалась такой бесплодной в решающий час? Почему эта жизнь была столь благополучной? Известно, что лучший способ стать неуязвимым для любой контрразведки — это бездействие.

Они перешли Дворцовый мост и по набережной вышли на Большой проспект Васильевского острова.

— Далеко еще? — спросил Чепцов.

— Двадцать минут, — ответил Кумлев, не повернувшись.

В самом начале Большого проспекта их настигла воздушная тревога. Противно завыли, казалось, все дома вокруг. Но улицы вдруг оживились — у подъездов, в воротах домов появились дежурные бойцы ПВО. Две пожилые женщины с противогазами через плечо остановили их и заставили пойти в ближайшее убежище. И тотчас началась сильнейшая бомбежка.

Они спустились в подвал трехэтажного дома, построенного, должно быть, еще в петровские времена, стены у него были толстые, подвал выглядел как мощная подземная крепость. Взрывы доносились сюда приглушенно, и только чуть вздрагивал земляной пол. Когда бомба падала близко, подвал, казалось, покачивало, и тогда лица людей вытягивались, становились беспомощно-жалкими.

Третий раз Чепцов попадал в убежище, и каждый раз он испытывал здесь неизъяснимое чувство. Ему доставляло удовольствие видеть, что этим людям страшно. Тем самым людям, которых он боялся и о которых он твердо знал — это его смертельные враги. Скажи им сейчас, кто он, — растерзают…

Чепцов посмотрел на Кумлева и вдруг подумал о нем совсем иначе — ведь Кумлев прожил столько времени среди этих людей — тогда им еще не было страшно, — это среди них он отыскал и фотографа, и Горина, и того переметнувшегося священника, и нэпмана, который золотом откупался от большевиков. Наконец, здесь работал сам Аксель. И не кто иной, как он, писал в своем меморандуме, что организовать здесь «пятую колонну» будет очень трудно. А не стоит ли вообще отказаться от этого? Такой город надо брать силами армии в прямом бою…

Первый раз эта мысль возникла у него, когда он стоял на улице Желябова перед своим пятиэтажным домом. Это была только часть отныне принадлежавшего ему отцовского богатства. Он вернулся сюда, чтобы завладеть всем, что ему принадлежало по праву. Его путь сюда был очень труден. Было бы безумной несправедливостью сломать голову, не дойдя одного шага до заветной цели. И зачем излишний риск? Немецкая армия все равно сломит сопротивление этого проклятого города.

Где-то поблизости одна за другой упали три тяжелые