Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде - Василий Иванович Ардаматский

спортсмен. Веселые черные глаза, мягкий украинский говор. На нем куртка из серого деревенского сукна, замусоленная кепка. Смотрю на него, пытаюсь представить себе, как он там, день за днем, живет среди врагов — и не могу.

Вот его ответы на бесчисленные вопросы окружавших его людей:

— Военная трудность поначалу была одна — тыла нет, куда ни повернешься, а за спиной фронт. Привыкли. А сейчас уже есть деревни, куда немец и носа не кажет, и это — наш тыл…

— Живем в земле-матушке, надежней места нет…

— Когда снег выпадет, станет труднее. Наш командир говорит: помогут метели. Приспособимся.

— Кормимся прилично. Колхозник наш — святой человек, сам голодает, а нас кормит. А его еще немец грабит, да как!

— Пришел я за батареями для рации и еще вот получил ватман для стенгазеты, а то выпускали на немецких плакатах, на обратной стороне…

— Два дня шел. Сам виноват, пошел через болото, думал, оно высохло, а потом крюку дал…

— Что в Ленинграде плохо, знают все. Фашисты по крестьянским хатам бахвалятся, что задушат вас голодом. Так колхозники решили ответить на это по-своему — послать в город по первопутку обоз с продуктами. Честное комсомольское! Уже продукты собирают! С нами связываются, чтоб помогли проскочить. Командир наш обещал…

— В нашем отряде три женщины. В других есть и побольше…

Глава четырнадцатая

Бродя по заметно опустевшему зданию киностудии, Нина Клигина читала вывешенные на стене приказы, распоряжения, разговаривала с сослуживцами, но все это было словно из какой-то другой и не касавшейся ее жизни. Дома она не подходила к телефону и все повторяла себе: «А-а, все равно». Эти слова стали для нее заклинанием от тревог и неприятностей, выражали они чаще апатию, но иногда и решимость — вот не ходит она на свидания с Павлом Генриховичем, не ходит и не боится: «А-а, все равно!»

А как же со счетом за унижения? Как с обещанной ей Акселем иной жизнью? Пропади все пропадом, если для этого надо встречаться с желтолицым типом без фамилии, в глазах которого она читала только презрение и брезгливость.

Постепенно исчезли куда-то все ее поклонники. Остался лишь капитан-лейтенант Саша Грушевский, его назначили в какую-то комендатуру. После двух суток дежурства он сутки свободен и тогда приходит к Нине с неизменной бутылкой вина и какой-нибудь едой. Говорит, что любит ее, но мечтает попасть на корабль и «уйти в настоящую войну», все пишет об этом кому-то рапорты, за которые его «пропесочивают». Он ей не нравится, с ним скучно, но он всегда остается ночевать… «А-а, все равно…»

Что же все-таки случилось, что вдруг переменилось в ней? Когда? Почему? Она старается об этом не думать, но совершенно точно знает, что это произошло после ее неожиданной поездки в пионерский лагерь…

Вырвавшись на рассвете из Ленинграда, автобус с надписью «Киностудия» мчался прямо на запад, на Таллин. Где-то впереди, на 72-м километре, будет поворот налево, и там рукой подать — пионерлагерь с ребятами сотрудников киностудии. Автобус должен забрать детей и сразу же возвращаться в Ленинград. Кроме пожилого шофера Игнатьича ехали председатель месткома студии Лукьянов, представитель комитета комсомола Миша Пронин и Нина Клигина, попавшая в эту поездку, наверно, только потому, что у нее на студии по-прежнему не было никакого конкретного дела, да кто-то сказал еще, что в такой поездке нужна женщина — в лагере много девочек.

В то время многие пионерские лагеря с ленинградскими ребятами оказались на пути приближавшейся войны. Игнатьич знал, что на полчаса раньше из Ленинграда выехали два автобуса завода имени Лепсе, он хотел их догнать, чтобы ехать вместе. Свой старый автобус он разгонял до скорости 80 километров, но, еще не доезжая шоссе, пришлось остановиться, автобус уперся в хвост бесконечной военной колонны грузовиков и тягачей с орудиями.

Над оставшимся позади дымным городом поднималось тихое утро. Справа от шоссе стелилась необозримая равнина пригорода, на горизонте под темной полоской неба угадывалось море. Клигина бездумно смотрела туда и проклинала себя за то, что в недобрый час попалась на глаза предместкома Лукьянову: хорош гусь, то делал грязные намеки насчет ее морального облика, а то вдруг «ответственное поручение коллектива» и все такое прочее. Если бы он сам не ехал, она ни за что не согласилась бы… А сейчас этот Лукьянов, видимо, начисто забыл о своих намеках, был с ней на «ты» и называл не иначе как «Ниночка».

Колонна впереди не двигалась. Крупный и рыхлый Лукьянов вылез из автобуса и пошел вдоль колонны вперед.

— Эй, толстый, впрягайся пушку тащить! — крикнули ему с грузовика. Лукьянов повернулся, чтобы ответить, но в это время с другой машины закричали: — Эй, брюхо! Не в ту сторону бежишь!.. — Красноармейцы начали хохотать, показывая на него друг другу. Лукьянов повернул назад к автобусу — вслед ему неслись насмешки, хохот.

Клигина, с интересом наблюдавшая это из окна, ликовала. Лукьянов влез в автобус, сердито приказал шоферу обгонять колонну. Игнатьич недовольно кряхтел, но завел мотор и вывел автобус из потока. Они уже проехали половину пути до развилки, как вдруг навстречу от Нарвы выкатилась воинская колонна.

Подавать назад было некуда, и мгновенно вокруг автобуса киностудии закрутилась дорожная пробка. Началась ругань. Шоферы показывали Игнатьичу кулаки и грозились опрокинуть автобус в канаву. Лукьянов сидел сгорбившись на своем месте и точно ничего не видел и не слышал. И тогда со своего места встала Клигина…

Она открыла дверь, сошла в самую гущу орущей толпы, быстро сообразила, кто тут поглавней, и пошла к нему. Это был танкист, майор.

— Что же это происходит, товарищ майор, — начала она громким и ясным голоском. — Это автобус киностудии, мы едем к своим кинооператорам, которые ведут военные съемки, а нас грозят опрокинуть в канаву.

— Кто вам грозит? — сурово спросил майор, но чем дольше он смотрел на красивую Клигину, тем заметней с его лица сходила строгость. — Все сделаем… сделаем… — словно поперхнувшись, сказал майор.

Это было похоже на чудо — пробка стала раздвигаться, и майор, раскинув руки, пошел впереди автобуса в образовавшемся просвете. Вскоре автобус, миновав развилку, выкатился на шоссе. Дальше путь был свободен. Майор вскочил на подножку автобуса и крикнул Клигиной:

— Давай, красавица, вперед! Снимайте там получше!

Когда автобус развил скорость, Лукьянов крикнул:

— Молодец, Ниночка! Давай командуй и дальше, а то мое брюхо на солдат плохо действует…

Нина даже не повернулась в его сторону и продолжала смотреть в окно.

Долго они ехали без всяких приключений, но километров за пять