Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде - Василий Иванович Ардаматский

в одинаковой степени, однако по дороге подлости Горин все же ушел дальше всех. Он сейчас понимал это, но, конечно, по-своему — придя к выводу, что ни одного из друзей, сидевших сейчас с ним за карточным столом, он назвать Кумлеву не может, он посматривал на них с чувством превосходства…

Кого же тогда он назовет? А может, отказаться назвать? Сказать, что он ни за кого не может поручиться так, как за себя. Сам он готов выполнить любое задание — приказывайте. Он даже будет выглядеть человеком серьезным, остро чувствующим ответственность. Они прикажут стрелять… А ничего, когда их армия уже будет ломиться в город, кто сможет уследить за тем, что в это время делал какой-то Горин, да и он сам не дурак, чтобы делать это на виду…

Когда он пришел к этому решению, на душе у него стало легче.

— Что приумолкли, орлы? — спросил он командирским голосом.

Никто ответить не успел. Где-то неподалеку грохнул мощный взрыв, дом качнуло, как корабль, пол ушел из-под ног, стол сдвинуло в сторону. Стоявший у двери манекен с грохотом упал. Горин сидел бледный как полотно, уцепившись за ручки кресла. Долматов вжался в угол около изразцовой печки.

Еще одна бомба легла близко — дом снова качнулся, где-то посыпались стекла, а на дворе раздался истерический крик: «Свет! Свет!»

Когда все стихло, Долматов сказал:

— Мне кажется, надо спуститься в убежище.

Почему-то в репродукторе сигнал тревоги не переходил в стук метронома, и воющий звук, казалось, пронизывал все.

— Да, идемте, — неуверенно сказал Смальцов. — Что-то бьют близко…

Им не хотелось показать друг перед другом своего испуга, и они со смехом стали спускаться вниз.

Надпись на двери в подвал «Бомбоубежище» показалась им очень смешной — будто можно от бомбы убежать. В подвале люди грудились возле двери — «хотят успеть выскочить, когда сюда упадет фугаска». Седенький старичок, который сидел в углу и прижимал к груди потрепанный портфель, — «хранит переписку с тещей, умершей в прошлом веке»… Все им казалось достойным их иронии. Они прошли в дальний угол подвала — подальше от всех — и сели там на пустые зыбкие ящики.

— Бумагу, карандаш, и можно продолжить пульку, — сказал Горин, сдавая воображаемые карты.

И снова стали смеяться.

Напротив них у стены сидела старая женщина. Она с горестным изумлением смотрела на веселую компанию.

— Не знаю, кто вы, но хочу, чтобы вы знали: ваше зубоскальство отвратительно, — сказала она тихо. — Отчего это вам так весело?

— А вы что же, уже хороните народ, а заодно и нашу страну? — спросил Долматов.

— Мой муж был старше любого из вас, а сын был еще мальчик… — сказала женщина и отвернулась к стене.

— У меня плоскостопие! Понимаете? — нелепо сказал Горин.

— Пошли отсюда. — Шухмин первый направился к выходу. Тяжелая железная дверь пропустила их со ржавым скрипом.

Горин, Шухмин и Долматов молча шли по тихой и безлюдной улице Желябова, они точно забыли, что тревога не кончилась и хождение по улицам запрещено.

Из ворот вышла и стала на их пути маленькая девчушка.

— Куда идете? Тревога! — крикнула она простуженным голоском.

— Черт с ней, — не останавливаясь, огрызнулся Долматов.

— Что? Стойте! — повысила голос девчушка.

Горин грубо отстранил ее.

В этот момент перед ним появился пожилой мужчина в штатском, с винтовкой за плечами.

— Вы что хулиганите? — спросил он. — Предъявите документы! Леша, задержи остальных! — приказал он кому-то в темные ворота, и оттуда выбежал паренек, который быстро догнал Горина и Шухмина.

Всех привели в подъезд Эстрадного театра, где в вестибюле горел свет. Пожилой мужчина с винтовкой подолгу рассматривал каждый документ. Наконец он снял очки и удивленно уставился на приятелей.

— Что же это вы, товарищи, ведете себя так? — спросил он удивленно, беззлобно. — Война ведь. Час комендантский. И, наконец, тревога объявлена. И люди вы, я вижу, культурные. Как же так?

— Культурные, а толкаются, как последние хамы, — сказала девчушка.

— Виноваты. Сознаемся, — добродушно ответил Долматов. — Если разрешите, мы здесь, на ступеньках, посидим до отбоя.

Только в третьем часу ночи Горин отпер дверь своей квартиры, вошел в переднюю и вскрикнул — прямо перед ним в темноте стояло, чуть покачиваясь, что-то белое. Он поднял трясущуюся руку к выключателю.

— У нас не горит свет, — услышал он голос матери. — Не сплю… Все еще тревога?

— Кончилась тревога. Давно кончилась, — недовольно сказал Горин и вслед за матерью пошел в столовую. Здесь горела свечка.

— Сядь, нужно поговорить, — непривычно властно сказала мать, и Горин послушно сел к углу стола, удивленно глядя на нее.

— Я хочу сказать тебе, сын… — начала она. — То, что ты отвернулся от Бога, — общее заблуждение. То, что ты отвернулся от матери, — грешно. Но это мой грех! Денно и нощно молюсь за грехи свои. Молюсь, чтобы спасти хоть душу…

Горин слушал и не верил своим ушам — он считал, что мать не может и двух слов связать, а тут вдруг целая проповедь. Чего она хочет от него — это даже интересно. Нет, положительно все сегодня его воспитывают. Все, кому не лень…

— Но то, что ты отвернулся от народа своего единственного, от земли родной, — такой грех замолить нельзя. И жить с таким грехом тоже нельзя.

— Про что это ты? — Горин от неожиданности и изумления сдернул с носа очки, точно они мешали ему смотреть.

— Ты думаешь, я слепая дура? Ничего не вижу? Ничего не понимаю? Бог давно открыл мне глаза и вернул мне все, что отнял у меня твой отец, да и ты тоже. И это Бог наставил меня сказать тебе: остановись… иди с народом…

— Хватит! Хватит чепуху пороть! — закричал Горин. — Свихнулась на старости лет вместе со своими попами! — Он вскочил и направился в соседнюю комнату. Но мать пошла вслед за ним, стала в дверях и, подняв руку со свечой, молча смотрела, как он срывает с себя рубашку.

— Гнев твой мне не страшен, — въедливым голосом продолжала она. — А гнева Божьего страшусь, ведь твой грех я на себя беру. И молюсь я за нас обоих. Тебе-то дорога к Богу закрыта… — Она помолчала и вдруг с давно позабытой нежностью сказала: — Миша, Мишенька, пожалей себя и меня, Мишенька…

Горин не сразу понял, что она плачет. На какое-то мгновение сердце его защемило остро, мучительно, но он злобно закричал:

— Отвяжись от меня, наконец! Слышишь? Я устал! Отвяжись!

Из ленинградского дневника

Сегодня я видел первого партизана!

Он стоял в коридоре Смольного, окруженный толпой военных, и все смотрели на него как на чудо заморское.

Стройный парень-красавец. В прошлом