Тысяча лун - Себастьян Барри

– Он сказал, что знает, кто я такая, и хотел бы меня отлупить, да только для этого слишком жарко. Так он сказал.

– Может, он думает, что это ты убила Джаса Джонски.

– Может, я и правда его убила. Потом он спросил, не ездила ли Винона Коул, то есть ты, прошлой ночью в город, а я сказала, что ты уснула вскоре после того, как стемнело. И это почти правда.

– Это правда. Ты была рядом со мной в постели.

– Ну да, это-то правда, но мы не все время спали.

– Не все время, это верно.

– Да-да, он и у нас то же самое спрашивал – где ты был в такой-то и такой-то час, а эта громогласная толпа ополченцев только молча смотрела, молчала и смотрела, черт бы их побрал, – сказал Томас Макналти. Он был мрачен и напуган, как курица, к которой подкрадывается голодная фермерша, чтобы свернуть ей шею.

Джон Коул, хоть и не совсем еще оправился, все равно бегал взад-вперед по гостиной, словно пытаясь обогнать свою тень.

Я знала, почему они так расстроены. Десять лет они охраняли меня и заботились обо мне. Даже когда Старлинг Карлтон украл меня для своих дел, Томас отправился за мной через все штаты, от Теннесси до Вайоминга. Мы покрывали сорок миль в день, а Томас ехал, может, самую чуточку медленней, да еще у нас была фора. Он нашел меня только в Вайоминге. Я думала о том, как он страдал, наверное, совершая такой долгий путь и даже не зная, найдет ли меня когда-нибудь. Сердце его по десять раз на дню колотилось при мысли о неудаче. А Джон Коул ждал дома, у Лайджа, и мог, наверно, решить, что Томас его подвел – ну то есть это сам Томас так думал, и змеиный яд этой мысли отравлял ему кровь. Очень долог был путь, и Томас преодолел его, ни разу не дрогнув в своей любви. Такова была мера Томаса Макналти. Но нельзя вечно сторожить своих детей. Однажды придет день, когда дитя уже само должно будет за собой смотреть. Я точно знала, что для меня этот день уже пришел и прошел. Верней верного. Теперь я видела только мýку на лице Томаса и напряженную походку Джона Коула, мерящего шагами гостиную. Их вид разил меня в самое сердце. Но они знали, что я в большой беде. Знали. Полковник Пэртон и им все сказал. Шериф Паркман не сомневался, что это я убила Джаса. Так он, полковник, повторял снова и снова, пока допрашивал их. Полковник, который, по всей видимости, избил Теннисона, только чтоб получить законную бумагу для налета на Зака Петри. Это более чем возможно. Жаль, что Теннисон не мог на него поглядеть и сказать нам точно. Похоже, полковнику так или иначе повезло.

А значит, наступил большой день – тот день, начиная с которого я должна разбираться со всеми бедами сама. Но теперь у меня была Пег, моя прекрасная, гибкая, совершенная Пег, и ее тоже положили на весы. Я прозревала испуг и страх любимых и уважаемых мною людей, и мое собственное сердце трепетало в груди. Я смотрела на свою Пег, сладостную и жесткую одновременно, и дивилась безумию Бога, пожелавшего, чтобы все это со мной случилось, когда было бы гораздо проще обойти меня, перейти к другой девушке, даже забыть меня и отправить в какой-нибудь ад бледнолицых. Я была бы почти счастлива туда отправиться, если бы в обмен на это Джон и Томас утешились, а Пег не осталась с разбитым сердцем. Но бывают такие положения, что возможные исходы из них можно пересчитать по растопыренным пальцам одной руки, и ни один из этих исходов нельзя назвать счастливым. Вот так мне казалось. Глубоко сидящий страх загнанного бизона, когда охотник близок, как мысль, и из дула ружья вот-вот вырвется смертельный огонь. Странный миг равновесия перед смертью. Глаза, выпученные от ужаса и гнева. Так я себя чувствовала тогда. Может, это лучший миг в жизни бизона, миг озаренной ясности, когда все, что он любит, предстает перед ним явно – прерия, люпины, грубые травы, длинный вздох зимы и внезапное богатство весны. Предстает явно в последнюю секунду перед тем, как покинуть навсегда.

– Я вас уважаю и слушаюсь больше всех во всем мире, – сказала я наконец. – Но сейчас я прошу вас сесть за стол, а я постараюсь объяснить, что намерена делать.

Удивительной частью той ночи была великая буря, что вдруг налетела ниоткуда и прошлась по нашей ферме. Огромные озера воды просто висели в воздухе, а потом низвергались на сухую землю. Длинные крутящиеся катки ветра наезжали на лес, и лес протестующе выл. Отдельно мы боялись, что нам побьет кукурузу, и радовались, что хотя бы табак к этому времени уже почти собрали, один тяжелый лист за другим. Большая часть собранных листьев висела теперь на шестах в амбаре. Крыша амбара была законопачена лучше, чем крыша хижины. Теперь, когда полковник Пэртон убрался и земля решила себя хорошенько промочить, прибить самую пыль, поднятую его конями, дождь нащупал все трещинки и разрывы в крыше, черепицы которой покоробились на летнем солнце. Капли кап-кап-капали – на всю гостиную, на головы Томаса и Джона Коула, на пыльные сапоги Лайджа, на пирог с дичью, что Розали плюхнула на стол. Она храбро пыталась поддерживать заведенный порядок, будто ничего не случилось. Женщине, настолько одолеваемой дурными предчувствиями, горестно трижды проживать подобные моменты беспримесной катастрофы. Я подумала о том, что в последнее время на долю Розали выпало слишком много таких моментов. Воистину. О протекающей крыше никто ничего не сказал. Ни слова.

Много лет назад Томас сдался представителям закона и был отвезен в Ливенуорт и отдан под суд за дезертирство. Он так поступил потому, что не хотел больше никаких выстрелов, разбойников и патрулей рядом с тем местом, где живу я. Тогда я еще была ребенком. До тех пор первой заповедью для Томаса и Джона Коула было – «беги». Все дни своей жизни они убегали от опасностей, а когда натыкались на новую, делали все возможное, чтобы вырваться и снова бежать. Но потом у них на руках оказалась я, и ферма Лайджа стала главным убежищем – во времена, когда опасность была везде, куда ни беги, так что лучше было занять позицию и обороняться с помощью единомышленников и ружей. И вообще, бегство – занятие для молодых. Джон Коул хоть и не был стар годами, но в нем жила усталость, которая по временам требовала ухода. И Розали с Томасом ухаживали за ним – даже Лайдж по временам отирал ему лоб. А что-то в Томасе говорило о старости, хотя по лицу она была почти незаметна. Люди, к которым жизнь сурова в самом начале, платят проценты на долг, который в итоге вырастает до многих долларов. Томас в молодости считался красавцем, но теперь эта красота была заложена в ломбард и просрочена. Крысы старости подгрызали его, крадучись в тенях. А значит, сейчас не пора для бегства. Бегство, скорее всего, лишь навлечет еще большую погибель.

Я самым строгим голосом приказала им ничего для меня не делать. Предоставить мне действовать самой. Когда Томас протестующе поднял руку, я обрушила на него самый яростный меч из слов. Пег засмеялась при виде моего гнева, но ей я тоже велела оставаться на месте. Ее положение было самым опасным, если не считать моего. Она была, по сути, исчадием мятежников.

Заставь мед парить в воздухе, и получится Пег. Возьми серебро самой бурной реки и сделай из него человека, и получится Пег. Коснись губами пульсирующей звезды, и это будет Пег. Ее длинное, мягкое, сладостное, яростное, пляшущее, пронзительное, обцелованное тело. Со всей сладостью в середине и всеми руками и ногами, расходящимися в стороны, как лучи той самой звезды, а лицо ее – как самое точное подобие богини, но при этом еще и лицо самого желанного человека в истории всего мира. Поэтому, когда я желала ее и держала ее в объятиях, я таяла у нее на груди, и меня больше не было, и я даже становилась не совсем Виноной на все долгие ночные часы.