Арарат - Дональд Майкл Томас

Пусть все моря в соленые чернила

преобразятся; весь тростник на перья

пусть изведут; пускай из безграничных

полей передо мною лягут свитки, —

лишь часть своих бессчетных злодеяний

на них сумею я запечатлеть.

А если бы весы я мог построить

такие, что в одну легли бы чашу

Ливана кедры вместе с Араратом,

а все мои грехи легли б в другую,

то первая взвилась бы, как пушинка, —

грехи мои намного тяжелей.

Она облизнула свои сухие тонкие губы и дребезжащим голосом сказала, что ему не стоит так уж сильно себя винить: каждый из нас – это смесь добра и зла. Даже его бабушка явно была способна на ложь: неужели он на самом деле воображает, что она родила ребенка от армянина после марша через пустыню?.. Тогда Ханджиян, который сидел на краю кровати и застегивал сорочку, повернулся к ней с искаженным злобой лицом, надвинулся и с силой вошел в нее, и она вскрикнула, забирая назад свои жестокие слова… Любая армянка, изнасилованная турком, сводила счеты с жизнью, если только турок не убивал ее прежде… Но Ханджиян, навалившись на нее и продолжая яростно в нее вонзаться, сказал, что это правда, что она права: его собственная реакция доказывает, что это правда… Чувствуя, как некий демон овладевает ею – возможно, при посредстве русского, находившегося за стеной, который тоже ее беспокоил, – она совершенно утратила свою армянскую и новоанглийскую мягкость и выкрикнула:

– Хорошо, это правда! Ты – турецкий ублюдок!..

– А ты – армянская сучка!..

Она схватила его за руку и глубоко вонзилась в нее зубами, высасывая кровь; он громко вскрикнул и стал поносить ее грязными словами по-армянски.

– Да, – сказала она, – теперь-то ты можешь мне вставить, не так ли, ты, мудак, ублюдок турецкий, мать твою!..

После всего, неподвижно лежа в его объятиях, она спросила, нет ли у Нарекаци чего-нибудь такого, что могло бы утешить ее после столь дикой выходки.

– И моей, – сказал он.

– Моей в особенности.

Он немного подумал, потом сказал:

– Вот, самое начало «Скорбных песнопений»:

Душа моя в потоке скорбных жалоб

шлет знак тебе, всевидящий Господь.

Ее томит единое желанье —

сжечь плоть мою в огне тоски и горя…

– И плоть, и даже грязные слова, – сказала она. – Я никогда их прежде не произносила. Прости меня.

– Все в порядке, – сказал он. – Несмотря на все, что мы делали и говорили, я чувствую себя очень счастливым.

– И я тоже. Это первый случай, когда я испытала страсть.

– Правда? Не со своим мужем?

– Нет. Он всегда занимается со мной любовью так, словно я – это «Уолл-стрит джорнэл». С уважением.

– Почему бы тебе не остаться в Армении?

Ее первым позывом было неистово помотать головой, потому что в мыслях перед ней предстал ее восемнадцатилетний сын. Но потом она сказала:

– Действительно, почему бы и нет?

Но она не дала определенно утвердительного ответа. Более того, притворилась, что ее слова были шуткой. Он заявил, что разочарован, втайне чувствуя облегчение. Сделанное им предложение испугало его самого.

Но он попросил не отвергать его сгоряча, и она обещала, что не будет.

Стало прохладнее. Тяжесть ночи приподнялась. Они вместе приняли душ, со смехом втирая в тела друг друга пенящуюся мыльную воду. Под ее сестринскими руками он, намыленный, достиг сильной эрекции и хотел прямо в душе снова заняться с нею любовью, но она сказала, нет, она хочет увидеть Арарат.

Они поднялись на несколько ступенек, и он подвел ее к окну на лестничной площадке. Сначала она смотрела не туда; но он коснулся ее плеча и указал чуть правее; и у нее перехватило дыхание. Перед ней были две снежные вершины, казавшиеся невещественными над розовыми зданиями Еревана, уже начавшими золотеть в утреннем свете. И было именно так, как сказал ей дружелюбный армянин в самолете, когда она спросила, как она сможет выделить Арарат из целой гряды гор: «Когда увидишь – то узнаешь…»

Она вернулась в свой номер, а он отправился будить их пьяного друга. Он знал, что если того не разбудили их любовные игры, то стучать в дверь бесполезно, поэтому он просто вошел; там он почти сразу понял, что импровизатор их покинул.

– Это было чудо как хорошо, Сергей, – сказала Ольга сонным голосом. – И совершенно не похоже на то, что ты пишешь. Удивительно! Спасибо тебе.

Всю ночь она не шелохнулась, лежа в постели, ничем не прерывала потока его импровизации – кроме одного раза, когда вышла в туалет.

Розанов поднялся из кресла, зевнул и потянулся, разминая затекшие члены.

– Какой ужасный человек – Сурков.

– Омерзительный! – согласился Розанов, усмехаясь.

– Мне кажется, я догадываюсь, о ком ты думал.

– Правда?

В окно по-прежнему хлестал дождь, хотя ветер за ночь утих. Пора было заняться рассвету, но в комнате по-прежнему было темно, как в яме.

– Все было изумительно согласовано, Сергей. Я заметила только одну крохотную ошибку. Совсем крохотную: дальтоники в основном не отличают зеленый цвет от красного. Так что сиреневое платье должно было быть замечено.

– Я это знаю, – резко сказал Розанов. – Но не знает Чарский.

– А-а, понимаю!

Они молчали, слушая дождь. Розанов, который знал о дальтониках так же мало, как Чарский, глядел на зеленый телефон, едва видимый в темноте, и гадал, прослушивается ли их номер. Он осознавал, что играл в русскую рулетку и непростительным образом вовлек в эту игру других. Даже самый тупой кагэбэшник сразу же поймет, кто скрывается под именем «Козарский». Для него это будет конец: его отправят на Восток, с каторжным эшелоном. Но предательство вкралось в импровизацию помимо воли Розанова, когда он смутно чувствовал только желание, чтобы его выдворили, чтобы его запихнули в самолет, летящий на Запад… В итоге, однако, гораздо более вероятно, что его скорее поощрят за тонко организованный донос, нежели накажут… Возможно, предоставят ему более просторную дачу! Вниз по позвоночнику пробежала дрожь. Единственным его утешением было достоверное знание того, что они не стали бы прослушивать гостиничный номер в Горьком. Ольга не скажет против него ни слова; он был уверен, что все упоминания о Польше она пропустила мимо ушей.

Мышцы его лица и шеи расслабились. Но это означает, что ничего не изменилось, мрачно размышлял он. В жизни под Зеленой Лягушкой были свои преимущества… (С тех пор как известный профессор Зеленин в течение одной ночи исчез из «Большой Советской Энциклопедии», уступив место «зеленой лягушке», Розанов про себя называл Сталина именно так.) Все равно, думал он, как бы мне искупить мое безмозглое преступление, мою вину перед достойным, честным человеком? Может, позвоню-таки перед отъездом Сахаровым, пожелаю им всего доброго…