Арарат - Дональд Майкл Томас

Ханджиян вошел к ней в комнату вскоре после рассвета. Он обнаружил, что она уже проснулась, оделась и ждет его; ждет, чтобы он показал ей Арарат. В самолете, летевшем из Москвы, один из членов экипажа обещал ей, улыбаясь, что облетят вокруг Арарата в ее честь: ведь она их давно потерянная смуглокожая сестра, возвращающаяся домой! Более не Мариан Ферфакс, но Мариям Туманян… Но темнота опустилась прежде, чем Арарат смог выйти к ней навстречу; и лишь тогда она вспомнила, что советскому самолету было бы невозможно облететь вокруг Арарата, который находился во враждебной стране. В аэропорту Еревана она сама себя удивила, поцеловав землю.

Он полагал, что ее придется будить. Смотреть на Арарат пока рано, его еще не видно. Они говорили полушепотом. В гостинице было тихо. Храп москвича последние несколько часов был не слышен: он сменился глубоким, беззвучным сном. Мариям спросила, не трудно ли было Араму уложить его в постель; и армянин, чье лицо было отмечено приятной мягкостью, сказал, что тот был кроток, как агнец; позволил себя раздеть, попросил стакан воды и новую пачку сигарет; долго извинялся за свое чрезмерное возбуждение, за зловредность и грубость, за приступ сентиментальности, завершившийся рыданиями; и пожелал ему доброй и спокойной ночи. Он не захотел быть разбуженным утром, чтобы увидеть Арарат, прежде чем поднимется ереванский смог и скроет его, как, по словам Ханджияна, это часто случалось.

Армянин, невысокий, плотного телосложения, одетый по случаю открытия конференции в строгий темный костюм и белую сорочку с галстуком, выглядел изможденным, глаза у него были воспаленными и красными. Он признался, что не спал ни минуты. Он, собственно говоря, попробовал себя в импровизации: не из-за пьяной настойчивости их русского гостя, но из-за того, что его храп не позволял ему уснуть. Его стало занимать, что творится в помраченном сознании русского. Не то чтобы их несчастный друг – Ханджиян бросил взгляд на стену – мог узнать свой портрет; впрочем, у него и нет такой возможности, потому что Ханджиян уже стер кассету. То, что на ней проявилось, расстроило и потрясло его, объяснил он, отвечая на вопрос разочарованной Мариям. Должно быть, он попал под воздействие древних армянских мифов. Он процитировал средневекового поэта Григора Нарекаци, с чьим творчеством Мариям была незнакома:

Поверх старинных злодеяний

я взгромоздил немало новых,

и, как сказал когда-то Иов,

утяжелил тем самым жернов,

висящий у меня на шее,

и без того невыносимый…

Как тот, чье имя невозможно

предать письму, я был исторгнут

из свитков переписи длинных.

Я, как сказал пророк Исайя,

стал грязен, как обрывок ткани,

от скверны женской порыжелый.

И, словно глиняное блюдо,

разбит я – и меня не склеить…

Ее щеки порозовели, когда он произнес слова «обрывок ткани, от скверны женской порыжелый». Мариям могла себе представить, как он общается со студентами в Ереванском университете. Должно быть, он очень официален и корректен. Он преподавал русскую литературу, потому что – как сейчас он это ей объяснил – предпочитал держать при себе глубочайшую страсть, питаемую им к великим писателям Армении.

Он расхаживал по комнате, и до нее только теперь дошло, что он ждет от нее приглашения сесть. Вспыхнув, она запоздало произнесла нужные слова; он, бормоча что-то благодарственное, уселся на стул возле кровати. На кровати, заправленной в ожидании его прихода, сидела она сама. Они стали говорить о вещах слишком сакральных, чтобы обсуждать их в присутствии человека другой национальности: о геноциде и диаспоре. И обнаружили совпадение, весьма их духовно сроднившее: бабушки у обоих в 1915 году разделили тяготы многотысячного каравана, шедшего из Харберда через пустыню; обе были в числе примерно сотни выживших. Бабушка Ханджияна даже несла ребенка во чреве – его мать, с которой он живет до сих пор. Молодой ее муж был заколот штыками в самом начале этого марша. Она разрешилась от бремени в Ливане, а позже вместе с девочкой перебралась в восточную Армению, когда та на какое-то время получила независимость. Его бабушка никогда больше не выходила замуж, но прожила больше восьмидесяти лет – блистательная, ревностная христианка.

Бабушке Мариям в конце концов удалось добраться до Соединенных Штатов с двумя своими детьми – что было чудом, – но муж ее тоже был убит в Армении. В Массачусетсе она снова вышла замуж – за другого армянина.

Следующее поколение – родители Мариям – тоже были чистокровные армяне. Она разбила эту опоку для армянского литья, выйдя замуж за биржевого маклера ирландско-американского происхождения. Сын ее – американец до мозга костей.

Делясь горестями и чудесами своего происхождения, они стали говорить еще мягче и потянулись друг к другу; они взялись за руки; они смотрели друг на друга, как пики-близнецы Арарата. Казалось вполне естественным, что он передвинулся и уселся рядом с нею на кровать, что в конце концов они заключили друг друга в объятия. Но Ханджиян, который никогда не был женат и почти не имел опыта с женщинами, не знал, радоваться ему или тревожиться, когда она позволила уговорить себя лечь с ним вместе.

Он тщетно пытался расстегнуть пуговицы на ее блузке. Сильно покраснев, она села к нему спиной и сняла с себя блузку и лифчик, а потом и все остальное. Она слышала, как он сражается со своим тесным костюмом. Она не забыла снять контактные линзы, сложив ладонь лодочкой, чтобы принять их. Она думала: если я отключу все мысли, я пройду сквозь это. В ее браке было мало секса, а страсти не было вовсе; несмотря на это, она, конечно, хранила верность мужу. Но вдруг, совершенно неожиданно, ей захотелось стать неверной. Это было как-то связано с чувством, что она приехала на родину, в незнакомую страну… Все вокруг было новым, и она опять стала девственницей.

Она повернулась, улеглась снова, и они обнялись. Они долго целовали и ласкали друг друга; в конце концов он отодвинулся от нее, расстроенный и сгорающий от стыда. Она постаралась утешить его, целуя его в изрезанный морщинами лоб и гладя вьющиеся черные волосы. Он утомлен, говорила она, к тому же они слишком похожи на брата и сестру. В любом случае, у нее не слишком обширный опыт в возбуждении мужчин. Он возражал, говоря, что это бессмыслица: во всем виноват только он один. Он не был святым; у него была связь в Москве, когда он жил там, длившаяся несколько лет. Были две или три женщины здесь, но с ними он встречался не так долго. Такого с ним прежде не случалось. Возможно, причина в том, что она армянка, к тому же замужем.

Что ж, сказала она, это и к лучшему. Он совершенно прав: армянкам надлежит быть верными. Он предложил одеться и пойти посмотреть на Арарат. Она согласилась, но слово «Арарат» внезапно утратило для нее всякое очарование. Оно обратилось в пепел.

– Прости меня, – снова молил он ее; и в его тоне и взгляде она узнала черту, которую часто замечала в самой себе и во многих армянах: наслаждение своей униженностью. Это привело ее в ярость. Чем больше он извинялся, тем больше она говорила, что все в порядке, и тем меньше все было в порядке. Он объяснял, что все еще подавлен зловещим духом своей импровизации, и снова процитировал Нарекаци: