Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

— Так это часть наших музыкальных занятий?

— А что говорил мой отец?

— О, пожалуйста, не говори о своем отце, — простонал я и попытался прикрыть ее обнаженную грудь, которая и в самом деле походила на грудь герцогини Альбы, разве что была мягче. Исабель решительно пресекла мои попытки одеть ее.

— Не просто сотрудничество, а два голоса, сливающиеся в один. Вот что он говорил. Именно этому я намерена научить тебя.

На этот раз рассмеялся я, но ее лицо оставалось серьезным.

— Если ты не будешь знать, когда подождать, а когда поторопиться, как другому доставить удовольствие, ты не станешь ни хорошим любовником, ни хорошим музыкантом.

— Так ты заботишься обо мне, Исабель?

Она закатила глаза:

— Разве этим я не помогаю тебе?

Не важно, что я пытался проявить чувство любви, она оставалась обезоруживающе беспечной. В конце концов я просто сказал:

— Можем мы снова исполнить крещендо, но более медленно на этот раз? — Это были именно те слова, которые вызвали у нее улыбку и заставили ее раздвинуть ноги.

— Я что-то не слышал музыки, доносящейся из салона, — сказал граф Гусман на следующий день за обедом. — Моя дочь никак не прекратит торговаться?

Я с трудом проглотил кусок и сказал:

— Уже не торгуется.

В этот момент Исабель громко произнесла:

— Побольше, пожалуйста, — и жестом попросила мать передать ей блюдо с рисом.

— У тебя появился аппетит, — тепло сказала графиня.

— Правда? — спросила Исабель, зачерпывая большую ложку риса и выкладывая его себе на тарелку.

В полдень мы уже оба были на диване: одежда Исабель в совершеннейшем беспорядке, моя же, за исключением черных носков, валялась где-то в ногах, — как вдруг высокие двери салона отворились. Мы мгновенно выпрямились, и Исабель прокричала:

— Мы просто болтаем на диване, папа, но готовы играть.

Он медленно развернулся в нашу сторону — никаких признаков подозрения в его окруженных тенями глазах.

— Ты нарушаешь свое обещание, — проворчала Исабель. — Но ты можешь остаться, если хочешь послушать.

Она устремилась через комнату к фортепиано, уступив на диване место отцу. Я все еще ощущал ее запах, поток сложных женских ароматов, который, я надеялся, не достигнет его ноздрей. Я потянулся за своими штанами, но понял, что наделаю много ненужного шума, если позволю себе надеть их. Я поднял глаза, Исабель смотрела на меня и жестами показывала, что я должен занять свое место.

Граф — своего рода третья вершина нашего музыкального треугольника — не стал садиться на диван и расположился в нескольких шагах от нас, заложив руки за спину. По мере исполнения первой части нашей концертной пьесы я начал успокаиваться и все не переставал удивляться тому, как это мне удалось выпутаться из поистине непростой ситуации. Краешком глаза я наблюдал за графом, тот сначала склонил голову, потом поднял палец, опустил его, поднял снова и сказал:

— Хорошая работа. Отлично. Но я слышу какое-то жужжание, там, возле виолончели.

Мы перестали играть.

— Нет-нет, — сказал граф, — продолжайте. Только не останавливайтесь.

Теперь уже и я слышал расплывчатый, вибрирующий звук.

Граф приблизился к нам на шаг.

— Это, должно быть, пуговица, — проговорил он, а я продолжал играть. Не было ничего необычного в том, что пуговица пиджака или рубашки касалась дерева задней стенки виолончели.

Граф в нетерпении подошел еще ближе:

— Фелю, поправь одежду.

С меня катил пот. Поправлять было нечего. На мне вообще не было ни рубашки, ни штанов. И даже белья.

— Мы пропустим повтор, — сказала Исабель, когда мы приблизились к финалу пьесы.

— Нет, — решительно произнес граф тоном приказа, его сильно раздражал посторонний звук. Возможно, его слух был острее, чем у нас. А может, его отцовский инстинкт обнаружил что-то неладное.

Он уже стоял у меня за спиной, немного склонившийся, готовый приблизить глаза к тому месту, где у меня должна была быть рубашка, локоть моей правой руки, управлявшей смычком, мог задеть его.

— Мы уже почти закончили, — сказала Исабель, оглядываясь через плечо и пропуская повтор.

Это было какое-то сумасшествие: ничто не касалось виолончели, а жужжание продолжалось. Мы перешли к пассажу, в котором Исабель исполняла несколько аккордов, а я отдыхал.

— Должно быть, что-то с самой виолончелью, — сказал я, быстро наклонившись вперед, держа руку на кобылке. И тут я вспомнил о подвязках, поддерживавших мои носки, единственное, что было на мне. Я наклонился ниже, подобрал небольшую металлическую застежку, что крепила левую подвязку, и, расстегнув ее, отбросил подальше от виолончели. Жужжание прекратилось.

— Это, — быстро сказал я, — просто ослабший тюнер на кобылке. Извините. — И я присоединился к Исабель, пропустив всего один такт.

Граф почти не делал замечаний, только улыбался и, пожелав нам удачной работы, удалился. Исабель испытывала головокружительный восторг оттого, что нам удалось избежать опасности разоблачения и от комичности в данном контексте моей наготы. Это завело ее еще больше, ей не терпелось воспользоваться шансом снова оказаться на нашем диване.

Я же не слишком ликовал. Похоже, мы вышли сухими из воды, но я не мог отделаться от ощущения, что граф все знал — и не важно, зрячий он или нет, — но он видел меня насквозь. Я подозревал, что Исабель просто играла со мной, и эта игра будет недолгой, и понимал, что, потакая одному своему желанию, приношу в жертву другое: как можно дольше учиться у ее отца.

Наши любовные свидания действительно сделали меня более осведомленным и более уступчивым музыкантом. Я научился повиноваться Исабель и покорять ее, отталкивать и прижимать к себе. Я знал, когда следовало спешить, а когда задерживаться, как распознавать удовольствие по движению ее лица, пальцев, в общем, как удовлетворять ее.

После одной из «сессий» на диване я поднял голову с ее груди и сказал:

— Ты была права относительно этой методики обучения, и я обещаю никогда не быть эгоистом во время исполнения музыки.

Она засмеялась, тяжело дыша под весом моего тела.

— Не терзай себя угрызениями совести. Есть вещи, которые не просто понять, не говоря уж о том, чтобы обучить им других.

— А кто учил тебя? — спросил я и тут же пожалел об этом, но слово не воробей, вылетит, не поймаешь.

— Учил меня?

— Я имел в виду игру в дуэте. Больше ничего.

— Не беспокойся, Фелю, — сказала она, выпрямившись и поправляя локоны, рассыпавшиеся по плечам. — Я не стыдлива. Это был один из учеников отца. Он учил меня и тому и другому. Его самый знаменитый ученик…