Женское время, или Война полов - Эдуард Тополь

Мать с Айной на руках, братья, тетя Фатима и другие родственники выгрузились из вагона, удивляясь, почему солдаты не открывают остальные вагоны. Наверно, сейчас откроют…

Но поезд вдруг тронулся и пошел, и солдаты запрыгнули на подножки, отталкивая испуганных и метнувшихся к вагонам людей:

— Вы тут остаетесь, тут!

— Корыто! Мое корыто! — Мать Зары уцепилась за подножку, солдат стал бить ее по рукам ногами, но она не выпускала подножки, бежала за вагоном и кричала «Отдайте корыто!» с таким остервенением, словно в этом корыте была вся ее жизнь. А за ней бежали все ее дети — все восемь, от самого старшего, 16-летнего Сеита, до Айны.

— Мама! Ма…

Солдат выругался грязными словами, отступил в вагон и вышвырнул оттуда корыто. Оно пролетело над головой матери, грохнулось о железнодорожную насыпь и свалилось вниз, под откос, на потрескавшуюся от жары землю.

Мать отпустила подножку и упала на шпалы, скатилась к корыту и обняла его руками. Рядом с ней повалились набежавшие дети. А над ними, в высоте, на железнодорожной насыпи грохотал колесами поезд. Он увозил еще дальше на восток их родственников из ближних и дальних сел, увозил прямо в слепящее солнце, обжигающее глаза и тело.

Когда последний вагон, раскачиваясь, как собачий хвост, прошел мимо, они встали с земли, огляделись. Позади были те, кто выжил: тетя Фатима и еще 46 женщин, детей и стариков. Вот и все, что осталось от татарского рода Бешметовых. Остальные сюда не доехали, трупами легли вдоль той длинной дороги.

А впереди были шлагбаум и будка путевого обходчика. Возле будки лежал грязный и тощий верблюд. Над его головой сидел бородатый старик в цветной тюбетейке и линялом ватном халате. Он раскачивался всем телом и что-то бормотал. Они подошли к нему и увидели, что это не старик, а мужчина лет сорока и что вместо одной ноги у него деревяшка. Он плакал и, мешая русские и узбекские слова, просил верблюда не умирать. На прибывших татар он не обращал никакого внимания.

Небольшое облако пыли возникло вдали, у подножия гор. Оно стало приближаться, и наконец Зара разглядела в этой пыли грузовик с деревянным кузовом. Грузовик подкатил к ним, остановился. В кабине за ветровым стеклом был портрет Сталина, а рядом с шофером сидел толстый русский мужчина в линялом армейском кителе без погон и с тюбетейкой на голове. У него был вид начальника. Он вышел из кабины и медленно прошелся вдоль толпы татар. Показал на двух шестнадцатилетних подростков:

— Ты и ты, в машину!

Парни послушно забрались в кузов, их матери завопили, но мужчина не обращал на это никакого внимания, перешел к следующим подросткам.

— Ты, ты и ты — тоже!

Когда очередь дошла до Сеита и Бекира, самых старших братьев Зары, мать закрыла их своей фигурой:

— Семью не дам делить! Хоть убей!

Начальник посмотрел ей в лицо. Плотно сжатые губы, резко выпирающие скулы. Узкие черные глаза смотрят на него жестко, как татарские клинки.

— Вольфрам будешь мыть?

Мать не знала, что такое «вольфрам», но голос ее не дрогнул:

— Буду.

— Ладно. Поедешь с ними.

Мать еще только нагибалась, чтобы взять на руки Айну и Зару, а половина татарской толпы уже сломалась, ринулась к грузовику. Это матери, сестры и братья парней, отобранных начальником, полезли в кузов.

— Мама! Быстрей! — кричали из кузова Сеит и Бекир. — Айну давай! Зару! Где Рахмет?

Рахмет, Фархат и Гюльнара втроем пытались поднять в кузов железное корыто.

Начальник посмотрел на этот гвалт и беспомощно почесал затылок тюбетейкой. Потом сел в кабину и сказал шоферу:

— Поехали!

Грузовик дернулся и покатил назад, в горы. Пыль из-под его колес скрыла тетю Фатиму, ее малых детей и всех остальных, кого не взяли мыть вольфрам и кто остался тогда возле железнодорожной колеи.

Зара никогда больше не видела их. Род Бешметовых еще раз сократился вполовину.

Вольфрамовый рудник был в горах, узкие темные штольни уходили в душную глубину земли. Внизу в шахтах работали мужчины-отбойщики, кирками и лопатами они выдирали из тела горы спрессованную веками породу. Эта богатая вольфрамом порода называлась шлыт. Сеит и Бекир, как и другие 14—16-летние парни, должны были спускаться туда, на дно шахты, наполнять шлытом тачки и наравне с мулами и ишаками тащить их наверх. Потому что мулов и ишаков было мало, а фронту нужны были танки, тысячи сверхмощных танков «Иосиф Сталин», а танкам нужна была броневая сталь, а броневой стали нужен был вольфрам, много вольфрама, тонны. И, опережая мулов и ишаков, подростки тащили вверх тачки с тяжелым шлытом.

Тут, в верхних ярусах шахты, работали женщины и дети от восьми до тринадцати лет. Они мостили и ремонтировали шахтные спуски. Матери надрывались под тяжестью носилок с камнями и глиной, а по обе стороны носилок и под ними все время копошились дети — руками, плечами и спинами помогали матерям тащить этот груз.

За ремонт шахтных спусков — с шести утра до шести вечера — каждая семья получала хлебную карточку. После шести вечера можно было остаться на шахте и мытьем шлыта заработать дополнительный бон — талон на муку, отруби и комбижир. Поэтому шлыт промывали в корыте до поздней ночи, как золото, и магнитом извлекали из мутного раствора серую крупу вольфрама. Бон давали за мешочек вольфрама весом в полкило.

Ночью они шли домой — в земляные пещеры у подножия горы, рядом с глинобитным поселком шахтеров. Эти пещеры они тоже вырыли сами, они рыли их больше двух месяцев, до конца августа, и — голыми руками: начальник шахты не дал им ни одной лопаты или кирки. Потому что, сказал он, и кирки, и лопаты у него на вес золота, ведь ими забойщики шлыт добывают. И оба эти месяца — июль и август — они спали в хлеву, деля его с полуслепыми и вонючими шахтными мулами и ишаками.

В сентябре они переселились из хлева в свои пещеры, укрепив там стены ветками и вымостив пол самодельными, из овечьей шерсти кошмами. Шерсть для кошм собирали в горах Зара, Айна и другие младшие дети. Они выслеживали стада овец, которые пасли в горах местные узбеки, и уже не отставали от этих овец до самого вечера, собирая зацепившиеся за колючки клочья овечьей шерсти и круглые черные горошины овечьего помета. Этот помет, смешанный с соломой, должен был стать топливом и спасти их зимой от морозов.

Лучшим охотником за овечьей шерстью был восьмилетний Асан, приехавший из Северного Крыма. Он, как архар, легко взбирался по самым крутым спинам гор, его черные, как сливовые косточки, глаза раньше всех выслеживали стада узбекских овец, а его загорелые руки бесстрашно гладили и усмиряли самых злых собак, охранявших эти стада от волков и шакалов. И легко добирались сквозь колючки барбариса до веток, в которых застревала шерсть линяющих к осени овец. И до диких яблок и абрикосов, которые росли над горными пропастями. Даже Зара, сама скакавшая по горам, как газель, закрывала глаза, когда Асан по тонкому стволу абрикосового дерева, нависшего над бездонной пропастью, упрямо полз к самым дальним веткам за маленькими зелено-желтыми абрикосами.