Женское время, или Война полов - Эдуард Тополь

И что толкнуло Сталина выбрать именно крымскую Ялту местом для встречи с Рузвельтом и Черчиллем, а потом, в 1944 году, начать свой вариант колонизации Крыма? Ни в одной книге не было ясного ответа на эти вопросы.

И даже через несколько лет после окончания ТГУ, когда Зара выступала на многотысячных татарских митингах в Узбекистане, организовывала демонстрации на Красной площади, писала обращения в ООН о праве татар на Крым и спорила в КГБ со своими следователями, легко обезоруживая их фактами заселения Крыма татарами еще в восьмом веке, она наедине с собой все равно не могла ответить на этот простой вопрос: почему ее народ тянет не в сибирские степи у границ Монголии, откуда их выгнал Чингисхан, а именно в Крым?

Впрочем, в горячке той подпольной и полуподпольной работы, борьбы с КГБ и с гигантской машиной советского строя, в лихорадке сходок, собраний, митингов, сидячих забастовок у Верховного Совета и Верховного суда, обращений к Западу с просьбами вмешаться в судьбу ее гонимого народа, избиений в милиции и спора с Андроповым во время приема делегации татарских активистов членами советского правительства — в эту жаркую пору Заре было не до историко-социальных изысканий. И только годы спустя, в карцере мордовского тюремного изолятора, судьба мистическим образом вернула ее к этому вопросу.

То был большой мордовский лагерь для уголовниц. Ее, политическую, арестованную за организацию массового «самовольного» возвращения татар в Крым и осужденную на семь лет «за разжигание национальной розни», КГБ бросил именно сюда, к проституткам, грабительницам, алкоголичкам, убийцам и садисткам — специально для того, чтобы они «опустили» ее, растлили и раздавили морально и физически.

В лагере было две власти: здесь царили лесбиянки и начальница по режиму майор Оксана Ткач по кличке Стерва. Но если террор мужеподобных лесбиянок можно было в первую же ночь нейтрализовать острыми ногтями и решимостью выцарапать глаза и вырвать волосы любой насильнице (после чего Зара стала даже пользоваться их, лесбиянок, уважением), то с террором Стервы сладу не было. Сорокалетняя коммунистка с фигурой утюга на коротких ногах, с тяжелым, как дыня, лицом, обесцвеченными злобой глазами, с золотыми зубами и с редкими желтыми волосами, сожженными турецкой хной, эта Стерва проводила в лагере почти двадцать четыре часа в сутки. Ее особой ненавистью были «мамочки» — женщины, прибывшие в лагерь с грудными детьми. Хотя детей у этих женщин тут же отнимали и помещали в отдельном, на территории лагеря, двухэтажном бараке, но «мамочкам» разрешалось три раза в день покидать цех лагерной швейной фабрики и уходить в детский барак кормить своих младенцев. А в связи с кормлением этим женщинам, в дополнение к общему рациону, полагалось пол-литра молока в день, сто граммов белого хлеба, двадцать граммов масла и десять граммов сахара.

Стерва караулила этих матерей во время кормления и выгоняла их из детского барака сразу после него, не давая пробыть с детьми лишней минуты. Она же выслеживала первые признаки пропажи молока у матерей и тут же снимала их с дополнительного пайка. Две сотни голодных грудных детей, лежа в записанных и разъедающих им кожу пеленках, орали по ночам, от их крика не спали соседние женские бараки, а матери этих детей сходили с ума, но — с восьми вечера до пяти утра Стерва не разрешала ни одной из них перешагнуть порог детского барака. А днем они были обязаны работать на конвейере швейной фабрики. За выполнение социалистических обязательств по поставкам шинелей, ватников и рабочих роб Всесоюзному Управлению ремесленных и производственных училищ лагерное начальство получало грамоты и красные знамена, а за перевыполнение — денежные премии и ценные подарки в виде телевизоров «Родина», радиоприемников «Спидола» и патефонов «Весна». И потому каждая минута, отнятая «мамочками» у конвейера ради грудного кормления, выводила Стерву из себя.

А второй группой женщин, пользовавшихся ее особым вниманием, были католички из Западной Украины, присоединенной к СССР сразу после войны. В лагере было пять тысяч воровок, муже— и детоубийц, спекулянток, растратчиц и алкоголичек, но, даже взятые все вместе, они не вызывали у Стервы столько ненависти, сколько эти тихие украинки, осужденные на десять, двенадцать и пятнадцать лет за «религиозное мракобесие». Оно, это «мракобесие», продолжалось, по мнению Стервы, и в лагере — даже тут, несмотря на свои громадные тюремные сроки, католички упрямо молились Богу. Не Ленину, а Богу! Стерва не могла этого вынести! Лагерь прерывал преступную деятельность любых уголовниц, убийц, садистов и воров-медвежатников, но оказался бессилен перед пассивным упрямством верующих, которые даже здесь не пропускали ни одного поста и религиозного праздника.

Да, этих исправно работающих католичек Стерва ненавидела даже больше, чем «мамочек». И каждый день по окончании рабочей смены на швейной фабрике обыскивала их наравне с другими уголовницами. Конечно, для таких обысков были формальные основания. Уходя из цеха, зечки порой норовили унести с собой какой-нибудь лоскут или обрезок ткани, чтобы сшить себе лифчик, трусики или дополнительную пеленку своему грудному ребенку. И хотя Стерва прекрасно знала, что этим «воровством» не занимаются католички, что они свято соблюдают заповедь «не укради», — ей доставляло особое удовольствие обыскивать и ощупывать верующих женщин на глазах сотен топчущихся в колонне зечек.

Зара себя обыскивать не разрешала.

И в первой же стычке со Стервой показала ей свой характер. Когда та закончила обыск стоявшей перед Зарой старой Ангелины и повернулась к ней, Зара спросила:

— У вас есть прокурорский ордер на обыск?

— Что? — презрительно переспросила Стерва.

— Я не уголовница, а политическая. Без ордера прокурора вы меня обыскивать не имеете права!

— Ладно, я сама решу, на что я имею право… — пренебрежительно начала Стерва и протянула руки к Заре, чтобы ощупать ее.

— Р-руки! — негромко, но резко прервала ее Зара, и в ее «р-р» вдруг явственно прозвучал такой холодный и угрожающий рык, что Стерва невольно остановила свой жест и посмотрела ей в лицо.

Маленькая и худая татарская женщина с круглым плоским лицом стояла перед ней. На этой женщине была нелепая, не по росту большая зечья роба, которая еще больше подчеркивала тщедушность ее фигурки. Но в узких черных глазах этой татарки была решимость клинка, вынутого из ножен. А на побелевшем от бешенства лице жестко напряглись косые скулки, как у ощерившегося в угрозе зверя.

— Не смей меня трогать! — почти беззвучно произнесла Зара. Она уже знала силу своего взгляда и голоса, она проверила их не только тридцать лет назад на том верзиле-солдате, который хотел отнять ее куклу, но и после этого на десятках милиционеров, стукачей, сыщиков и следователей КГБ, которые арестовывали и допрашивали ее, и еще на дюжинах уголовниц, в камеры к которым ее бросал КГБ в московских и пересыльных тюрьмах. Каждый раз, когда кто-либо из них хотел прикоснуться к ней, поднимал на нее руку или начинал угрожать ей физической расправой, что-то смещалось внутри ее и мгновенно сжималось в такой сгусток энергии и силы, что она как бы вся превращалась в снаряд или в молнию, готовую вырваться сквозь дула ее узких татарских глаз.