Сингапурский квартет - Валериан Скворцов

Когда отходили, на пирсе жалкая кучка провожающих — в основном, офицерские «курочки». Родственников нет ни у кого! Поэтому никто и не вышел из трюма посмотреть, как отваливаем. Так и валялись на нарах, драли горло обычным репертуаром вроде «Будэна». Я перекрестился на Нотр-Дам-де-ля-Гард, потому что уже полтора года как католик.

…Берег Сицилии похож на сад, всюду лимонные деревья. У кромки прибоя длинный красивый пляж, над которым тянутся дворцы и виллы, множество лодок на песчаном пляже. Впечатление бесконечного спокойствия, счастья, вечной солнечности. Когда-нибудь вернусь сюда и закончу дни в ничегонеделанье. Французы говорят, что люди здесь глупые и ленивые. Ну и что? Так чудесно будет у голубого моря, среди зелени, в роскошном доме погрязать в лени и глупости!

24 февраля около 5 утра притащились в Джибути. Устроили смотр белья, оружия и прочего, поскольку фельдфебели не знали, чем заняться. Еще в море начались склоки. Я уже подрался с тем, который спит подо мной. А ведь он тоже немец…

…Первый раз видел летающих рыб! Как раз на подходе к Сингапуру, в порту которого здания поднимаются из воды. Вижу множество бакенов, скопления джонок, домишки, горбатые мостики через ручьи и реку. А ночью разразилась феерия огней — красных, синих, зеленых, желтых! Снялись с якоря до рассвета. Думаю, потому, что могли начаться побеги.

27 февраля, четверг. Прошли острова Пуло-Кондор, это опять Франция, но азиатская. Говорят, что там есть тюрьма. Под голубым небом изумрудные волны. Сильная качка. В снастях свистит. На губах соль. Вечером встали напротив мыса Сен-Жак в ожидании, когда поднимется вода в реке Сайгон.

…В Сайгоне есть все! Рис, чай, кофе, кожаная обувь, пара которой стоит сто двадцать пиастров, но действительно отличная. Командиру полубригады здесь платят одиннадцать тысяч франков в месяц. Мое жалованье не сравнить. Но и оно может стать значительной суммой, если знать, как менять пиастры на франки. Когда пиастры высылаешь во Францию, за один дают семнадцать франков вместо обычных десяти. А если их выслать, скажем, в Марсель «курочке», потом вернуть и снова обменять и так далее?

Эта мысль не дает мне покоя. Обдумал её со всех сторон, усевшись на табуретке за кофе со льдом в китайской супной на рынке. Мимо гнали черных поросят, сквозь их продырявленные уши была пропущена бечевка. Уток гоняют тоже стадом по улицам! Да и в гарнизоне жратва не в пример африканской или марсельской. На завтрак сегодня были настоящий кофе, хлеб с маслом и бананы, в полдень дали мясо с рисом, сардины, салат и настоящий чай, а вечером — опять…

Никогда не видел такого огромного количества дураков в администрации. Здесь для них рай.

13 марта. В шесть утра выехали на бронемашине, колеса которой приспособлены для движения по рельсам. Мы — боевое охранение поезда. За столько месяцев впервые оказался на природе среди деревьев, пусть хоть и чужих… Перед закатом встали. Ночью джунгли не спят. Москиты летают, цикады, даже поют какие-то птицы. И время от времени из зарослей — странные вопли, то ли совы, то ли огромной ящерицы, то ли ещё каких-то тварей. Чтобы успокоиться, намечал три-четыре ориентира и наблюдал — движутся или нет? Чуть не выстрелил в огромную крысу, шуршавшую в траве… Раньше думал, что тамтамы есть только в Африке. И тут ночью гудят, но в другом ритме. Командир сказал, что местные передают сообщения о нашем передвижении. Вдали разрозненные пулеметные очереди…

Прочитали приказ: запрещено иметь более одного автомата на разведгруппу, запрещено брать тяжелые пулеметы на прочесывание деревень. Чтобы не попали в руки противника. Однако все знают: запрещено, чтобы не продавали пулеметы этому противнику… Старший сержант за сорок процентов от выручки подписывает акт о пропаже, скажем, в болоте пулемета «Бренн», который особенно ценят вьетнамцы…»

Барбара процарапала ноготком отметину возле рассуждений о разнице курсов французского франка и индокитайского пиастра при переводе денег легионерами в метрополию.

Зеленоватое насекомое на часах трепыхало крылышками вокруг цифры «три».

3

К шести вечера выцветшее от зноя небо над Сингапуром сгустилось, стало янтарным. В западной стороне полыхали яростные зарницы.

Бруно набил «сверхлегким» табаком трубку, постоял, делая глубокие затяжки, возле окна. Его всегда тянуло устраивать потаенные лежбища на верхних этажах прибрежных гостиниц. С двадцатого этажа «Герцог-отеля» город и море расстилались до горизонта, порождая ложное ощущение безграничной свободы в безграничном пространстве… Правда, вечерами этому чувству долго жить не приходилось. Бруно по опыту знал, что янтарь быстро превратится в багрянец и акваторию порта зальет кроваво-красный закат, в котором, словно в раскаленном металле, расплавятся суда на рейде. Потом упадет мгла, начнется пляска проблесковых огней катеров и джонок, пульсация всполохов нефтеперегонных заводов за островами, побегут неоновые надписи над гостиничным комплексом «Мандарин» за заливом. Накатит щемящее чувство одиночества, почти обиды на рекламные обещания праздника, который никогда не приходит.

Предполагал ли Бруно, всматриваясь в эту гавань и этот город полвека назад с ржавой палубы «Жоффра», накренившегося от скопления солдат на одном борту, что кончит свои дни именно здесь?

Сумасшедшие закаты наступают в тропиках в апреле. И первый такой закат, увиденный Бруно, совпал с мыслью о смерти.

…Грациозная гадина с синей головой и медными пятнами на лоснящейся зеленоватой шкуре скользнула из-под ботинка. Раздраженно шурша пожухлой листвой, исчезла в кустарнике. Бруно придержал шаг, отставая от цепи. На задворках вьетнамской деревушки, которую прочесывали легионеры, влажный ветер гнул высокую траву и бутоны ярких цветов, хлопал выстиранным бельем на бамбуковой жерди.

Бруно огляделся. Вокруг раскачивались пологие волны холмов. На самом высоком в чаше бетонного лотоса восседал каркас недолепленного Будды. Внизу коричневым шарфом, брошенным на зеленые рисовые чеки, вилась дорога, на которой стояли бронетранспортеры. По огромному небу простирался закат, цветовыми ужасами похожий на атомный взрыв из учебного фильма.

Бруно отлично помнил, в какую тоску он впал в тот ничем не примечательный, в общем-то, день. Он вдруг уверовал в неминуемую гибель в чужой и враждебной стране.

Позже врач объяснил ему, что подобные настроения связаны с непривычно резким для северян переходом в тропических широтах от света к ночи. По диаграммам действительно выходило, что если бой шел на закате, потери возрастали без видимых причин именно в сумерках…

Закат угас, оконный глянец вылизывали отражавшиеся в нем языки пламени.

Бруно жег личный архив.

Нынешним днем в душе поселилась болезнь, которую он ощущал почти физически. Самурай и поэт Сюнтаро, написавший эти любимые Бруно строки, вынимал слова из горьких запасников памяти.