Сингапурский квартет - Валериан Скворцов

Неподалеку от Регенсбурга я забрался в стог сена. Мне показалось, что я вовсе не спал, когда почувствовал острую боль в заднице. Кто-то колол стог штыком. Не следовало бы поднимать руки, а я это сделал. И, кроме того, я оставил себе Р-38. Передо мной стояли четверо, в американской форме, но со значками «Свободной Франции». На немецком они потребовали бумаги. Я ответил по-французски, что у меня их нет. Конечно, они вытянули пистолет из моего кармана. Да и сапоги на мне оставались. Старший сказал: «Иди с нами, без глупостей, иначе — пуля». Деревянный кулак, повертев, бросили назад в мой мешок.

У Штутгарта меня сдали полевой жандармерии, опять обыскали и втолкнули в каменный сарай, где набралось человек пятьдесят наших. Утром покормили и перевезли на территорию Франции только тех, кто выглядел физически здоровым и имел боевой опыт. Поместили за колючую проволоку возле Лиона. Обрили головы, под мышками и в паху. Не дали даже палаток. Полевые жандармы допрашивали круглосуточно. Вопросы всем были одинаковые: в каких войсках и где воевал, боевой опыт. Сверяли с фотографиями. Один оказался на кого-то похожим, и больше его не видели.

Десять дней жрали одну свеклу. Еще день-два, и я бы решился развести костерок из позолоченного кулака. Ночи стояли холодные… На одиннадцатый выстроили на плацу, где польский сержант с нашивками 13-й полубригады Иностранного легиона выкрикивал команды по-немецки. Он орал, что Легион для нас единственное возможное будущее, при этом национальность и гражданство не имеют значения. Добровольцы после истечения срока вербовки получают французский паспорт. А закончил поляк заявлением: или легион, или подыхайте на свекле в лагере. Из трехсот пятидесяти человек, гнивших за колючей проволокой, вызвались более сотни. Думаю, им что-то приходилось скрывать…

Я сказал, что мое имя — Бруно Лябасти. Так звали преподавателя французского языка в школе, хотя он считался чистокровным немцем. Я заявил также, что мне восемнадцать… Жандарм сказал, что не восемнадцать, а двадцать, иначе я — несовершеннолетний. Так мне прибавили шесть лет.

Учебный лагерь, где я пишу сегодня, 4 января 1946 года, располагается в Алжире, у Сиди-Бель-Аббеса. Новый год мы отпраздновали броском с полной выкладкой на 50 километров по пустыне. Никто в походе не сказал нам, когда наступил новый год, а часов у меня, да и у других нет. Я встал в очередь на татуировку «Легион — моя родина». Вовсю бреюсь. Говорят, послезавтра отправка, но куда — никто не знает… Кормят здорово.»

Начиная дремать над рукописью, Барбара подумала, какая никчемная и грустная жизнь складывалась у поколения Бруно. Пачку тонкой, почти сигаретной бумаги он, наверное, сворачивал в трубку, которою расплющило в ранце. На сгибах обветшавшие листки протерлись. В те далекие времена писали чернильными карандашами, строчки от жары и влажности расползлись кляксами.

Когда зазвонил телефон, часы показывали двенадцатый час ночи.

Барбара перепроверила время на ручных часах.

— Говорит Клео Сурапато, госпожа Чунг, — услышала она в трубке. Доброй ночи. Простите за позднее беспокойство. Хи-хи-хи… Самые почтительные извинения.

— Какие церемонии, почтенный господин Сурапато! Весьма лестно внимание такой особы…

Говорили по-китайски, поэтому диалог не казался приторным. Возможно, он был даже излишне формальным, учитывая давность их деловых отношений. Барбара провела ладонью по лбу, следовало сосредоточиться. Старая финансовая гиена Клео Сурапато вылезала из зарослей только за добычей.

— Над чем работает уважаемая госпожа? Завтра опять прочтем в газете нечто несомненно талантливое и острое? Хи-хи…

— О, большое спасибо, вы незаслуженно переоцениваете мое скромное дарование… Итак, господин Сурапато?

— Госпожа Чунг, вас, возможно, заинтересует тема преследования серьезных финансистов со стороны… скажем… скажем…

— Людей, которые хотели бы подсунуть в их авуары крупные, однако, стыдливые деньги…

— С надвинутой на глаза шляпой! Ха-ха-ха! Вы запустили в обиход журналистскую находку, которой теперь пользуются все! Так как насчет беседы, скажем, около двух пополудни завтра?

— В субботу вы не отдыхаете, господин Сурапато?

— Ай-я… Отдохни денек — и одни убытки.

— Я хотела бы поздравить вас с удачной покупкой.

— Ай-я… Кулак с древка героических высокочтимых предков? Неоценимо лестно ваше несомненно талантливое сообщение об этом примечательном явлении в деловой и художественной жизни! Спасибо и спокойной ночи, возобновляю почтительные извинения…

«Приглашение прогуляться с бандитом», подумала Барбара. И вспомнила деревянный кулак с позолотой в записках Бруно… Значит, раритет ведет происхождение с тех далеких лет и появился в здешних краях вместе с Лябасти? Другими словами, строительно-подрядные дутые компании «Голь и K°» и «Ли Хэ Пин», акциями которых расплатились за реликвию, — совместная афера Бруно и Клео?

Барбара спустила ноги с дивана, нащупала шлепанцы, уменьшила, проходя мимо кондиционера, скорость подачи прохладного воздуха, раздвинула ширму, прикрывавшую «Мефисто». Она запустила компьютер и вызвала справку из электронной «Британской энциклопедии»: «Знамена восставших в начале века китайских националистов — «боксеров» — после их разгрома объединенными европейскими силами подавления достались немецкому контингенту и были вывезены в Берлинский исторический музей». Затем Барбара заложила в память компьютера догадку о совместной афере Сурапато и Бруно как версию под грифом «Только для себя». Включила было копировальную машину, да вспомнила, что записки отданы насовсем.

Но почему так решительно и бесповоротно Бруно сбрасывает свое прошлое? Необычным для людей его круга казалось теперь и приглашение на прогулочную джонку, а не на частную яхту, чтобы сделать такое серьезное предложение… Будто ищет для себя новый путь. Путь в новую жизнь? И хлопает дверью, всучив простакам акции «Голь и K°» и «Ли Хэ Пин», не стоящие даже той типографской бумаги, на которой отпечатаны?

Вновь станет немцем, Дитером Пфлаумом?

Документ вызывал теперь интерес.

После длинного рассказа об Алжире шли короткие заметки.

«…20 января 1947 года. Прибыли в Марсель, который встретил снегом. Расселили в казармах, вода только холодная, совсем не роскошь после Африки. Бездельничаем, отчего падает дисциплина. Сделал себе третью татуировку: львиную морду на правой ключице. Получил на это право — отличился на стрельбах.

13 февраля. Борт парохода «Жоффр». На него загнали в 10 утра. Перед этим несколько часов под мокрым снегом, вытянувшись цепочкой, передавали из рук в руки личное барахло по трапу. Не проще было бы, если каждый тащил свой мешок сам? В отсеке выбрал лежбище в четвертом ярусе коек. Приходиться заниматься акробатикой, чтобы, залезая туда, не расшибить череп о какой-то стальной выступ, зато выше меня — никого. Могу спокойно разложить вещи на трубе, и есть место на кронштейне для моего «кулака». Я считаю его талисманом. Подумать только, я ни разу не был ранен!