Конклав - Роберто Пацци

Контарини на мгновение растерянно взглянул на Капплмюллера и по улыбке друга разглядел в нем тень собственной скуки, упавшей на развлечения этой живой ассамблеи голодных коллег, только и желающих, чтобы вернуться к нормальной жизни. Но, кто знает, может и Капплмюллер, чтобы прекратить эту скуку, тоже склоняется к идее вернуться туда, на волю, в страстно желаемую нормальную жизнь?

Боюсь, что нет, Контарини, боюсь, что будущая жизнь лейтенанта не будет ощущать последствия того древесного червя, который гложет твою собственную жизнь. И, может быть, многим из коллег снится побег; двум кардиналам, пытавшимся бежать, едва они ощутили в клетке конклава первый укус этой самой скуки, побег не удался.

Наконец на столе появился молочный поросенок по-римски, сопровождаемый овациями и поздравлениями монсеньору Бини, стоящему в переднике и в поварском колпаке вместе с двумя помощниками на пороге кухни. Поросенок держал в пасти большой лимон и, казалось, ждал только одного касания волшебной палочки, чтобы начать дышать, – такой глупый и очаровательный, в позе сюрприза смерти. Снова, пока приносили бутылки с вином, разговор сошел на нет, голоса затихли, слышно было только позвякивание столовых приборов. Кое-кто уже поглядывал на часы, думая о раннем завтрашнем подъеме. Но ни за что на свете никто не хотел уходить из этого зала, в котором и находиться-то можно всего несколько часов, надо было хоть что-то разузнать. Для чего все еще сидели после съеденного второго блюда? Да, для того, чтобы вернуться к главному: куда идет конклав, кого выберут?

После поросенка с гарниром, третье блюдо – сладкое, что уже переполнило желудки до предела. Таким образом сотрапезники вернулись к обсуждению главной темы: выборы папы. Глаза всех присутствующих остановились на секретарях епископов из Дар-эс-Салама и Луанды. Но рты обоих этих секретарей были наглухо закрыты, правда, иногда в ответ на какую-нибудь остроту или настойчивый вопрос они улыбались или отвечали односложно, без каких-либо разъяснений. Секретарь кардинала из Гонконга, по происхождению занзибарец, но говорящий на суахили, не хотел оставаться безразличным. И, желая спровоцировать своих молчаливых земляков, начал проделывать странную серию жестов, сопровождая их ритмическим повторением одной и той же фразы, – получалось некое монотонное пение; каждый куплет заканчивался резким вскриком и притопыванием. За ним вступили два других африканца, стуча ногами в нужный момент, как и занзибарец Аугустине Марангу, после резкого вскрика. Ритм не прерывался, а нарастал, но не сбивал участников; остальные присутствующие замолчали, наблюдая за этой сценой.

Затем случилось то, что потом в конклаве вызвало массу разговоров.

Каждого сидящего за столом охватило бесконтрольное чувство исступления, превышающее по силе их возможности. Начался обряд. Все до одного поднялись из-за стола, неудержимо стуча ногами так же, как и те трое поющих африканцев, которые под руководством занзибарца стенали, вскрикивали и стучали ногами.

Песня стала сопровождать импровизированный танец, распространившийся более чем на половину зала. Никто не остался в стороне, участвовали все: двигались руки, ноги, пальцы, подчиняясь невидимому дирижеру. Непостижимым было то, что все уверенно повторяли слова на суахили, отвечали звуками абсолютно выдуманными, но соответствующими чувствам и слуху трех африканцев, руки которых уже использовали стол в качестве тамбура, выстукивая ритм по его деревянной поверхности.

Наступило и последнее: не включенные еще в общее веселье пришли из кухни с гарниром и десертом, с ними монсеньор Сквардзони и его помощники. Они тоже включились в танец, умело держа блюда, ни одна капля принесенного не упала на пол.

Аугустине Марангу перешел на более сложный ритм, взяв под руки двух послушных и хорошо с ним согласных хористов, и пустился в пляс, который заставлял дрожать поющих от пояса до самого низу, давая свободный выход голосам, все более и более повышающимся. По знаку трех все присутствующие, взявшись за руки, образовали цепь, которая закружила вокруг стола сначала медленно, потом убыстряясь, согласно ускоряющемуся ритму, приведшему уже к первым жертвам.

Некоторые не выдерживали скорости пения и танца и падали на пол, выходя из этого ада потрясенными, задыхающимися, оглушенные тяжестью непривычного ритма и, сидя на полу, могли только глазами следовать за африканцами.

Внезапно, как по волшебству, все остановилось: резким и пронзительным как никогда вскриком Марангу остановил танец и пение. Первыми, кто бросились на помощь ослабевшим, сидевшим на полу, были гвардейцы и Капплмюллер, который тоже не смог воспротивиться очарованию обрядового действа.

Но эта остановка была краткой, всего на несколько минут, танец и пение начинали вновь набирать силу.

Наступила полночь, будто открылась тайна трех черных прелатов, готовых разнести зажженные фонари и факелы по каждому крылу дворца для изгнания летучих мышей, но возобновилось еще более трудное и невыносимое неистовство. Три африканских монсеньора под руководством Марангу с большим энтузиазмом вернулись к ритму голосов и тел, к вскрикам и ударам ног, показывая окружающим на дверь. Каждый мог ее открыть. Цепь участников, держащих друг друга за руки, вышла в танцевальном ритме из зала командира швейцарской гвардии. По длинному коридору, ведущему во двор Сан Дамазо, спустилась по большой лестнице, ведущей на нижний этаж, замедленным шагом вторглась в комнаты и залы разных отделов государственной ватиканской секретарской. От невыносимого шума разбегались куры. Да и коты пытались спрятаться от вторжения шумливых людей на их территорию под шкафы, кресла, за занавески, – всюду, куда только можно было.

Дионисийское шествие под руководством Марангу начало подниматься на первый этаж, где спали в своих комнатах преосвященные. Некоторые из кардиналов, разбуженные среди ночи этим разгулом, идущим от основания лестницы, взяли в руки четки, распахнули двери, молились, принимая происходящее за предзнаменование новых испытаний, обращались к защите Святейшей Марии.

Как после высокой температуры, трехдневной лихорадки, выскакивали из своих комнат в пижамах и ночных рубашках другие секретари, соединялись с общей шеренгой танцоров. И все вместе они продвигались дальше; вот подключился еще один капеллан, которого узнали с трудом, – растрепанный, беспорядочно одетый и с голыми ногами. Прежде чем потерять сознание от того, что они делают, секретари интуитивно следовали за черными прелатами, очарованные их натуральностью; за прелатами из Африки, где есть еще люди, знакомые с черной магией.

Танцующий кортеж оккупировал второй этаж, затем третий, четвертый, пятый, захватывая все новые и новые крылья дворца. В него включались еще и еще, другие участники. Эта «чума» широко распространялась, двигалась и пела, и не было ни одного кардинала, который мог бы спастись. Температура тела танцоров в гипнотическом и заразительном танце повышалась, понуждая их в вихре жестов раздеваться. И так продолжалось всю ночь, до первых лучей солнца, по всему дворцу, залитому светом факелов и фонариков, перед широко раскрытыми глазами сов. Один за другим, с мифической точностью были разбужены все кардиналы, включая камерленга.