Конклав - Роберто Пацци

В остальных письмах все то же беспокойство: католическое общество ждет своих епископов, которым место в их приходах, «ждет и нового епископа Рима. Появилась иная угроза, – говорилось в одном из писем, – католическая Церковь теряет авторитет: нельзя молчать, нужны беседы о религии и философии высокой духовности, иначе массы людей обращаются в другие религии, например к тридцатому Далай Ламе, Тендзину Гиатсо. О его поисках новообращенных и защите тибетского народа широко оповещается, что тоже достаточно примечательно. Король одной из трех самых католических стран отмечал, что сама по себе политика экуменизма скончавшегося понтифика тоже вызывает сомнения.

Кардинал-камерленг с постели, где просматривал бумаги, присланные из государственной секретарской, перевел глаза на огромное распятие в своей комнате, чтобы в который раз рассмотреть его. Лежа на отогнутой белоснежной простыне, положил справа от себя очки.

Страдающее тело, изнуренное волнениями по поводу ночного происшествия, требовало отдыха, запоздалый сон сморил его в такое необычное время. Дневные часы почти примирили его с событиями, но эти послания украли у него покой окончательно. Чувство ответственности за схизму или разные схизмы отяжеляло его душу. Но ему обязательно надо иметь надежду. Может быть, африканскую «карту» еще можно использовать, он должен понять – кто из пастырей в той части мира достоин. Есть надежда после ночного ужаса, когда Африка открыла свою настоящую душу, что все переменится и пойдет по-другому. Задумавшись о различных гипотезах, камерленг не заметил, как куры вернулись, вошли в полуоткрытую дверь и теперь клевали что-то около, у краев его дамасского покрывала…

Кто не мог согласиться и без колебаний принять помощь кур и нетерпимо относился к их присутствию в своем жилище на третьем этаже дворца, так это кардинал из Дар-эс-Салама. Он сидел и ждал трех черных прелатов. Во время очередного долгого разговора с командиром швейцарских гвардейцев ему удалось доказать, что лучше будет, если допрашивать прелатов будет он сам, в своих комнатах. Не без угроз Келлерману, что обратится к самому камерленгу за помощью, власть которого здесь в Апостолическом дворце почти абсолютна, чтобы он своим авторитетом закрыл это «дело».

Трое монсеньоров стояли в дверях его кабинета, где только что проходила месса. Настал момент серьезного разговора, в котором он должен был обязательно сказать им о вреде, который они нанесли своим поведением духу этого святого места и этому конклаву.

– Вы представляете, что вы наделали; как вам могло прийти такое в голову?

– Ваше Высокопреосвященство, эта моя вина… хотел спровоцировать моих друзей.

– Я должен был следовать, после первого же движения…

– Но это был единственный способ заставить всех замолчать, нам бы больше не удалось справляться с их вопросами… мы были уверены, что помним весь ритуал целиком, иначе… – ответил секретарь епископа из Луанды.

– Говорите, пожалуйста, по одному, не все сразу! Здесь и так довольно всякого шума, – напал на них кардинал, заметивший вернувшихся к нему в кабинет кур, хватавших падающих со стен скорпионов.

– Говори ты, Марангу, поскольку мне кажется, что именно ты был автором этого подвига, – добавил кардинал, понизив голос.

И последовало долгое и шумное объяснение с попыткой убедить его в невинности их проделки.

И этот человек, который хорошо был знаком с секретами ритуалов и магии, взятых им из тех же древних истоков родового племени, размахнулся со всей своей могучей силой – рука просилась сама по себе, – размахнулся как бы в шутку и… Но в этом дворце он не мог себе позволить непринужденно играть в свои игры.

Здесь, в этом дворце все было иначе; нельзя было показывать свое превосходство и знание того ритма, который сидел во всем его теле: в тоне и оттенках голоса, в дыхании и шаге; в зависимости от этого ритма он мог вдруг подняться или мгновенно заснуть. Потому что то, что было в этих святых дворцах, лишало его возможности своим способом закрыть фреску «Страшный Суд», отбросив орду адских насекомых, устроившую засаду и способствующую падению Адама. Вечный выбор между Добром и Злом. Передышка в несколько мгновений – вот свобода от цепей становления и прогресса. Обряды пришли из других столетий истории, с другой части земли, далекой от Рима, где Спаситель показывает Свой Лик иначе: существовать в чистоте, вне тюрьмы прогресса, вне времени, с возможностью оказаться на несколько мгновений в вечности. И это то, что монсеньор Марангу, сопровождаемый своими неопытными помощниками, смог пробудить в каждом участнике: исступление, самозабвение, буйный танец. При этом он освобождался сам и хотел освободить других от борьбы Добра со Злом – несостоятельность слабой памяти бедного Марангу.

Прелат, рожденный в том же регионе Африки, что и кардинал, слушая строгий выговор, не отвечал, вероятно понимая глубину возмущения своего старшего товарища. Только в конце он задал вопрос, обращенный, может быть, больше к себе самому, чем к архиепископу:

– Почему Спаситель сделал нас такими слабыми?

– Потому, Марангу, что он нас сделал свободными, – отпарировал Угамва.

«Deus amentat quos vult perdere…» – прочитал поздно ночью в старом комментарии Sermons[59]Жака Боссюэ[60]кардинал из Милана Альфонсо Черини.

Эта цитата комментатора из Книги Пророка Захарии пришлась кстати. Да, это так: Бог лишает разума тех, кого Он хочет обречь на муки ада… Так случилось и в этих стенах, думал он, сидя за столом с толстой книгой в руках. Вот уже три месяца книги – несколько томов, привезенных им из его миланской библиотеки, – единственная компания, которую он предпочитает в этом заточении.

Теперь мера воздаяния – максимальная: этот дьявольский танец по всем комнатам святого дворца! Кто будет сомневаться в том, что Зло, которому удалось войти в самое сердце христианства, не победило в борьбе с Добром именно в этот момент?

И что же: изоляция от всего мира, чему, согласно традициям, следовал конклав, уже перестала быть условием мудрости и идеала? Теперь Черини понял, что его ввергли в западню эти, вызвавшие Зло, из-за его страха перед ними. Знал, что контакты с внешним миром ослаблены. Знал, что католики из разных частей мира выступают с предложением отделиться от Рима… Чувствуют, что их забывают, и больше не заинтересованы виться вокруг стен Ватикана. Стратегия Зла очень тонка: игра и ужас, лукавство и насилие, развлечение и фолия, аллюзии и произвол.

«Deus amentat quos vult perdere…» – да, это верно!

Как будто волшебник разбудил всех, расслабил, и вот они, все министры Церкви, поддавшись соблазну и не стыдясь, впрочем, как и он сам, собираются в бастионе Сан Джованни. В его памяти воскресли призраки библейских бедствий, схожих с наступлением на святые дворцы дьявольских животных: крыс, скорпионов и летучих мышей. И чувство реальности не помешало возникшему желанию убежать отсюда, как пытались это сделать те двое его собратьев из-за клаустрофобии. Ах, как Зло поразило своей изворотливостью и мерзким видом в виде орды скорпионов, напавших на фреску «Страшный Суд». Как омрачило изнуренные души этого эфемерного совета утреннее исчезновение картины, бывшей еще накануне вечером целой. И в конце концов… Зло взялось насильственно развенчивать их старые тела этой дикой пляской святого Витта[61]всю ночь, ударив в самое сердце Святой Коллегии. Однако еще страшней – это выбор одного из Африки! Хотя теперь уже ясно, с этим слишком поторопились. И еще один удар по конклаву: мистическая, тихая и такая неожиданная смерть Дзелиндо Маскерони, «краеугольного камня» строгого католицизма. Да, за эти три месяца два его собрата ушли в лучший мир: епископ из Буэнос-Айреса и Маскерони. Что и говорить, – и их смерть тоже оставила тяжелый след в умах кардиналов, особенно близких к ним по возрасту.